«Мы — биологические машины, невероятно сложные, но все же машины»

Это необычно, но здорово, сказал известный исследователь мозга Роберт Сапольски, когда Reminder предложил ему вместо традиционного интервью ответить на вопросы наших читателей. И вот что из этого вышло. 

О конфликтах

Что заставляет людей развязывать агрессивные войны в XXI веке? Причина и в биологии, и в культуре. Одно неотделимо от другого. Нейробиологически агрессия и насилие выглядят как определенные схемы возбуждения нейронов в определенных частях мозга. И что крайне любопытно, те же самые схемы возбуждения характерны для страха и тревоги — для тех состояний, когда ваш мозг учится определять, от чего и от кого исходит угроза. Агрессию и страх роднит то, что они связаны с представлением о потенциальной опасности. Опасен тот, кто не похож на вас. Опасен тот, кто добился в жизни большего. Все это вызывает агрессию. Это не обязательно относится к руководителям, которые начинают войны. Они могут быть движимы не страхом и тревогой, а, скорее, жаждой власти и тому подобными мотивами. Но у людей, которые следуют за ними, не задавая вопросы, нельзя отделить биологию и культуру страха от агрессии.

Можно ли исправить человеческую природу так, чтобы войны прекратились? Чисто теоретически — да. Я люблю приводить в пример шведов. В XVIII веке они были самыми страшными, неуживчивыми и агрессивными людьми в Европе. И вдруг примерно в 1815 году году произошло нечто удивительное: внезапно шведы стали такими, какими мы знаем их сейчас. И с тех пор они вообще не вели войн. Их менталитет кардинально изменился. Нечто подобное может произойти и в наше время. И тем не менее, я уверен, что и в Стокгольме на меня могут напасть, ударить по голове и отнять деньги.

О природе зла

Мы — биологические машины, невероятно сложные, но все же машины. С научной и биологической точки зрения сказать, что кто-то злой человек и потому заслуживает, например, тюремного заключения, — все равно что назвать злой машину, которая сбила пешехода из-за того, что у нее отказали тормоза, и заявить, что теперь она заслуживает быть навечно запертой в гараже. Вопрос скорее в том, что делает некоторых из нас невероятно деструктивными? Ответ: то же самое, что делает некоторых из нас невероятно прекрасными и большинство из нас — такими сложными и противоречивыми существами. Все, что с нами происходит, всегда обусловлено тем, что произошло с нами на мгновение раньше и еще на мгновение раньше — и так до бесконечности. Что происходило с вами во время внутриутробного развития, какую культуру создали ваши предки 500 лет назад, что вы съели на завтрак, не болит ли у вас живот — все влияет на ваше поведение. Мы вредим другим, потому что повреждены сами, как машины без тормозов.

О возможности изменений

Самой большой ошибкой было бы решить, что раз мы биологические машины, мы ничего не можем изменить, что Вселенная на молекулярном уровне еще 5 миллиардов лет назад предопределила, что в какой-то момент вы плохо обойдетесь с каким-то человеком, причините ему вред или что-то в этом роде. Это уже не научный биологический детерминизм, а какая-то детерминистская религия — вера в предопределенность.

Факты говорят о другом. Скажем, я уже не испытываю неприязни к людям, которых ненавидел в 15 лет — значит, изменения возможны. Германия — это уже не та страна, которая вводила танки в Чехословакию и Австрию — возможны и такие изменения. Факт в том, что, по крайней мере, в Соединенных Штатах уровень дискриминации людей из-за сексуальной ориентации значительно снизился по сравнению с временами моей молодости. Значит, и это может поменяться. Но тут важно понимать: мы сами не решаем, как измениться. Вы не можете просто решить, что станете другим человеком. Потому что мы вообще ничего не выбираем. Но нас могут изменить обстоятельства. И это происходит постоянно.

Есть такой вид червей, у которых всего 302 нейрона, причем у всех особей они связаны между собой одинаково. Ученые так любят этого червя, потому что он способен учиться избегать определенных раздражителей и тому подобным вещам. И оказывается, что в процессе изменений под влиянием среды у червей активируются те же молекулы, что и у нас. Им уже три миллиарда лет, а они помогают меняться и нам. Наше преимущество в том, что у нас есть разум, благодаря которому мы можем понять, что мы изменились. Мы можем воспринять эти перемены на эмоциональном уровне негативно или позитивно. И мы можем, исходя из уже произошедших перемен, принимать решения в поддержку этих изменений.

Возьмем к примеру типичного американца, который еще три недели назад ничего не слышал об Украине. А теперь он открыл для себя эту страну и пытается узнать о ней больше. Или, скажем, я только что узнал, что что-то ужасное творится в Йемене — взял газету, чтобы почитать об этом, и наткнулся на сообщение о чем-то ужасном в своей стране. Это работает как самопрограммирование: какие-то факторы изменили вас и вызвали сильную эмоциональную реакцию, теперь вы уже другой человек, в вашей нервной системе произошли изменения, и они в свою очередь подталкивают вас к избеганию одних стимулов и поиску других стимулов, которые усиливают эту реакцию.

Кажется, смешно сравнивать нас с червем, у которого всего 302 нейрона. Да, мы отличаемся, но не так уж сильно. Понимаем ли мы, как обучается человек, когда, скажем, ему подают сигнал звонком и бьют его током и так много раз подряд, пока, наконец, не наступает такой момент, когда просто раздается звонок, и человек через доли секунды реагирует на него как на удар током? Да, об этом мы сейчас знаем довольно много. Гораздо меньше мы знаем о том, что происходит, когда вам показывают фотографию чужака — человека, который выглядит иначе и молится по-другому, и одновременно бьют вас током, а потом показывают снова и опять бьют током. И вот при взгляде на него вы вдруг начинаете думать: ага, эти люди хотели уничтожить мою страну, они — воплощение зла. Как это происходит, мы почти не знаем. Но мы знаем: что бы там ни происходило, в основе этого процесса — те же молекулы и нейротрансмиттеры, которые задействованы в самой примитивной нервной системе червя, когда она учится определять опасность и выбирать направление движения так, чтобы ее избегать.

О стыде

В молодости, когда я только начал работать в Африке, каждый раз собирая в дорогу рюкзак я проделывал то, что экологи сравнили бы с повадками некоторых бабочек, которые пытаются выдать себя за другой вид. Я нашивал на свой рюкзак канадский флаг и ходил с канадским флагом за спиной. Потому что мне было стыдно быть американцем в Африке. В то время мы поставляли оружие в половину африканских стран. Представьте себе, как меня ужасала мысль об ответственности, которую я за это несу как американец, если я приделывал к своему рюкзаку маленький канадский флаг. Вам приходится уезжать в Германию, Казахстан или Аргентину, потому что совесть не позволяет вам просто закрыть глаза на происходящее.

Большинство из нас сейчас испытывает чувство беспомощности. Я думаю, одна из немногих вещей, которые могут нас поддержать, заключается в том, что у нас сейчас есть огромное преимущество перед людьми прошлого, жившими в Берлине в 1933-м или в Австро-Венгрии в 1914-м. У нас есть современные технологии, благодаря которым ты знаешь, что не одинок, что ты — не единственный человек, который так относится к происходящему.

Все мы можем общаться в чатах, поддерживать контакты так, как это не было возможно никогда прежде. А комбинация сопротивления с современными технологиями дает эффект подобный «арабской весне». Кто-то поджигает себя перед зданием парламента в Тунисе в знак протеста против политических репрессий, и через 20 минут об этом знают уже 100 тысяч человек. И если все они выйдут на улицу, то, может, через пять дней режим падет.

Это не всегда срабатывает. Но современные технологии с легкостью дают нам то, что в прежние времена было так трудно получить людям, делавшим тяжелый, смелый, героический моральный выбор: уверенность в том, что мы не одиноки. Есть еще такие же, как мы, и потому у нас больше шансов. Я думаю, каждый по отдельности не может изменить практически ничего, если только он не сидит на руководящем посту в Кремле или в Белом доме. Но общность — это сила, если у людей есть возможность узнать, что их много, а значит они не беспомощны.

О стрессе

Если бы у меня было 100 миллионов долларов, я бы потратил их на то, чтобы понять биологию того, как стресс превращает многих из нас в чудовищ. Или, как сказал бы нейробиолог, почему гормоны стресса осложняют работу тех отделов мозга, которые отвечают за эмпатию и способность смотреть на мир чужими глазами? Я потратил 30 лет, чтобы понять, почему стресс нарушает работу памяти и чем это вызвано на уровне молекулярной биологии. Но гораздо интереснее, почему иногда стресс выявляет в человеке самое лучшее и гораздо чаще — самое худшее. Это намного важнее, чем выяснять, почему при стрессе я не могу вспомнить имя знакомого, которого встретил на вечеринке.

Одна из известных нам особенностей работы сложной нервной системы вроде нашей заключается в том, что стресс производит на нее разрушительный эффект. Стресс разрушительно влияет на способность рационально мыслить, заставляет вас принимать импульсивные решения, руководствуясь эмоциями, а не здравым смыслом. Стресс подрывает вашу способность дистанцироваться от страха и не давать ему влиять на ваши суждения. Из-за стресса вам становится трудно сопротивляться ощущению безнадежности, беспомощности и депрессии. Мы точно знаем, почему хронический стресс вызывает депрессию и тревожность. Мы кое-что знаем о том, каким образом стресс на нейробиологическом уровне осложняет контроль эмоций — почему мы перестаем рассуждать и делаем первое, что придет на ум. Мы начинаем понимать нейробиологические причины того, почему в периоды стресса мы беспокоимся только о себе и о людях, которые похожи на нас или которых мы считаем такими же, как мы, а не о тех, которые кажутся нам другими. И уже понимаем, как на нейробиологическом уровне поменять мозг, чтобы люди почувствовали больше эмпатии к тем, к кому они ее не испытывают. Но все это зависит от восприятия стимуляции, а оно может колебаться в широком диапазоне от очень позитивного до очень негативного. И поэтому, вместо того чтобы уяснить, что чужаки не так уж сильно отличаются от вас, вы можете так изменить и обучить вашу нервную систему, что начнете их ненавидеть, даже если не испытывали к ним ненависти раньше.

О четырех столпах защиты от стресса

Сам я справляюсь со стрессом ужасно. Зачем иначе я стал бы тратить 45 лет жизни на изучение стресса. Борец со стрессом из меня никакой. От этого страдает моя бедная семья. Но отсюда и мое желание заниматься этими исследованиями. Изучая стресс и наблюдая за людьми, которые справляются со стрессом лучше меня, я узнал, что делает нас психологически и эмоционально менее восприимчивыми к стрессовым ситуациям. И исследования показывают, что вы будете испытывать меньше стресса при столкновении с одним и тем же стрессором, если знаете о предстоящих неприятностях. Когда они ожидаются? Насколько все будет плохо? Как долго это продлится? Даже если знание не поможет вам их предотвратить и все будет ужасно, у вас по крайней мере будет чувство частичного контроля, ощущение предсказуемости и какая-то эмоциональная отдушина. Все ужасно, но у меня есть возможность почувствовать, что жизнь может быть лучше, что в этом мире у меня еще есть повод для надежды. Так я могу сбросить фрустрацию.

Плохо, когда человек срывает злость на других. Но возможность для сброса фрустрации нужна. И, пожалуй, самое важное, что позволяет превратить ужасную, травматичную, пугающую стрессовую ситуацию в незначительный мимолетный стресс — это поддержка. Если у вас есть кто-то, кто может в прямом или переносном смысле подержать вас за руку, вы будете испытывать меньше стресса. Чувство контроля, ощущение предсказуемости, здоровый и безопасный способ сброса напряжения и социальная поддержка — вот что дает психологическую защиту от стресса. Это очень эффективные стратегии. Я в них не особо силен, но некоторые люди очень даже сильны и вам стоит попробовать.

О травмах войны и генах

В мире вокруг мало что может изменить наши гены — последовательность нашей ДНК. Это под силу разве что радиации и факторам, которые вызывают рак, но никак не переворот в мировоззрении. У окружающей среды совсем немного возможностей повлиять на строение наших генов. Но что она прекрасно умеет, так это менять регуляцию экспрессии генов, активируя одни гены и отключая другие. И делает она это с помощью эпигенетики.

Представьте себе, что вы женщина, которая после девяти месяцев беременности рожает ребенка. И когда врачи дают вам в руки новорожденного, и вы впервые вдыхает его запах, у вас, как показали исследования, тут же активируются нейроны в определенной части гипоталамуса и начинается усиленная выработка гормона окситоцина. И благодаря окситоцину вы мгновенно чувствуете привязанность к ребенку. Еще пять минут назад вы его не знали, а теперь готовы за него умереть. Мы знаем, как именно выделяемые ребенком ароматические молекулы благодаря особенностям своего строения активируют рецепторы окситоцина в мозге. И отчасти понимаем, как это вызывает эпигенетические изменения. Теперь весь остаток жизни вы не сможете перестать любить это существо. И мы знаем, что это произошло благодаря тому, что всего лишь один ген стал работать немного иначе.

Передача таких изменений от поколения к поколению — это одновременно лучшая и самая пугающая особенность эпигенетики. Один из способов передачи — чисто биологический. Например, когда ваша мать была беременна вами, ей пришлось стать беженкой и пережить психическую травму. Из-за этого ее организм выбрасывал в кровь слишком много гормонов стресса. Эти гормоны через плаценту попадали в ваш кровоток и, помимо прочего, проникали вам в мозг. Одним из эпигенетических изменений, вызванных воздействием гормонов стресса во время внутриутробного развития, может стать увеличение определенной части мозга — миндалевидного тела. За что оно отвечает? За страх, тревогу, агрессию. Если у вас чрезмерно чувствительное миндалевидное тело, вы будете видеть опасности там, где другие их не замечают. Поскольку у вас миндалевидное тело работает немного иначе, окружающий мир пугает вас больше, чем других, и вы испытываете больше стресса. И если вы женщина, то при беременности ваш организм будет вырабатывать больше гормонов стресса, в результате чего у вас тоже родится ребенок с увеличенным миндалевидным телом. Теперь мы понимаем, как такие эффекты внутриутробного развития могут распространяться на три поколения — вплоть до внуков.

Ученые находили у внуков и даже правнуков людей, переживших Холокост, эпигенетические изменения, характерные для бывших узников концлагерей — на уровне нейробиологии, эндокринной системы и склонности к определенным заболеваниям. Сейчас ведутся исследования детей, которых вынашивали в самые тревожные периоды ковидного кризиса. Задача — выяснить, как это повлияло на развитие, вызвало ли это какие-то эпигенетические изменения. Возможно, через 60 лет окажется, что организм у них работает иначе, потому что их внутриутробное развитие пришлось на период пандемии. Изменения могут касаться каких-то необычных вещей или самых что ни на есть скучных вещей, но они будут.

А если вы пережили разрушение своей страны или наблюдали, как ваша страна разрушает другую, и при этом никак не могли это остановить, разве не должно это вызвать реальные долгосрочные последствия? Конечно, должно. Одного этого вполне достаточно, потому что ваша моральная позиции из-за которой вы оказались в Германии или Аргентине или остались в Москве, создает среду, в которой ваши дети на биологическом уровне сформируются людьми с другими мыслями и чувствами по отношению к украинцам, чем дети, выросшие 100 лет назад. То же самое произойдет и по другую сторону границы. Украинские дети будут относиться к русским иначе всю свою жизнь и передадут эти чувства своим детям. Означает ли это, что изменения необратимы? Конечно, нет. Но они оставят следы — шрамы, которые разгладятся не скоро. А если ничего с ними не делать, то останутся навсегда.

Есть лозунг, который пошел от бывших узников концлагерей и их детей. Он звучит так: никогда больше. Никогда больше не допустим повторения Холокоста. И это замечательно. Боже, какая трагедия и какой прекрасный урок из нее вынесли. Но, как мы знаем из истории, порой, говоря «никогда больше», люди имеют в виду, что это не должно повториться с людьми, похожими на них. С людьми, которые так же выглядят, говорят на том же языке. То есть мы не хотим допустить, чтобы такое повторилось с «нами». Я вырос в очень религиозной еврейской семье, которая целиком поддерживала Израиль, но я думаю, что в каком-то смысле именно так опыт Холокоста отразился на отношении израильтян к палестинцам. Иногда, когда люди переживают нечто подобное, «никогда больше» может означать для них «никогда больше ни с кем». А может означать и «никогда больше с такими, как я».

О страхе перемен

На эту тему есть удивительные исследования. Например, четырехлетнего ребенка сажают в незнакомой комнате, без матери, но с большим количеством новых игрушек и всяких необычных предметов. И один ребенок мгновенно вскакивает и бросается рассматривать игрушки, ему любопытно. А другой — начинает плакать, потому что мамы нет рядом. И у него повышается уровень гормонов стресса. То есть дети реагируют по-разному. И вот, через 25 лет у ребенка, который, оказавшись в комнате перед горой новых игрушек, начал плакать, статистически больше вероятности стать социальным консерватором.

Все зависит от того, как ваша нервная система реагирует на нечто новое. И если новое вызывает у вас возбуждение, вы скорее всего вырастите прогрессивно мыслящим человеком, который приветствует перемены и считает, что люди, которые отличаются от него, как минимум интересны. А если все новое, любые перемены, будущее вызывают у вас страх, если при мысли об этом у вас безотчетно сжимаете желудок, значит велика вероятность, что при виде человека, который мыслит иначе, молится иначе, живет иначе, вы почувствуете неприятие — не на уровне рассудка, а чисто рефлекторно. И при этом ваш мозг сделает из этих ощущений вывод: ага, вот почему этот человек такой неприятный — это ведь из-за него мне стало так неприятно. И тогда вы уже на интеллектуальном уровне объясните себе, почему у вас такое отношение. А все это можно спрогнозировать еще в четырехлетнем возрасте. Все зависит от вашего отношения к будущему — пугает оно вас или нет. Это базовый показатель и в четыре года, и в 30 лет, и в 90 лет.

О патриотизме

Я — ребенок эмигрантов. Мои предки — из Москвы и Киева. Мои родители уехали из России, когда были еще очень молодыми. И был такой момент, когда семья моего отца ехала на поезде во Владивосток с фальшивыми выездными визами, и если бы проводник попросил их предъявить документы, они бы никогда не уехали из России. И я бы сейчас, возможно, сидел где-нибудь в Берлине и пытался понять, как мне быть с тем фактом, что Россия воюет с Украиной. Или, наоборот, славил бы Владимира Путина как нашего спасителя. В любом случае я был бы другим человеком. Я бы испытывал гордость при виде другого флага. У меня бы наворачивались слезы при звуках другого гимна. И все это просто потому, что я вырос по другую сторону границы.

Патриотизм — это всего лишь привитое культурой представление о том, кто наши, а кто не наши. Что у наших предков 200 тысяч лет, что у шимпанзе, мозг устроен так, что «нашим» вы скорее готовы помочь, они вам ближе, а «не наши» вас пугают. Такова наша природа, и стать патриотом — это по сути научиться при виде незнакомца из соседней долины сразу реагировать на него с антипатией и чувствовать, что ваша группа лучше. То есть поступать точь-в-точь как шимпанзе. Разница лишь в том, что для нас признаком принадлежности может быть и то, что человек думает по поводу языка, на котором должно вестись преподавание в школе, или по поводу колхозов, верит ли он в единого бога или в 14 богов или вообще не верит в бога.

Шимпанзе готовы убить любого, кто не принадлежит к их группе. Это их обезьяний эквивалент патриотизма. Мы готовы сделать то же самое в зависимости от того, верим ли мы, что после смерти нас ждут 72 гурии или мы будем играть на арфах в раю. И в этом мы так похожи на шимпанзе, и вместе с тем так от них отличаемся. По сути мы готовы умирать и убивать по тем же мотивам, что любые другие приматы, но в нашем случае эти мотивы принимают совершенно абсурдные и безумные формы. Что делали или не делали сторонники Степана Бандеры в сороковые годы, был ли голод 1932 года в Украине вызван неурожаем или организован Cоветами — шимпанзе никогда бы не поняли, о чем это мы вообще. Но если присмотреться, мы по сути понимаем под патриотизмом то же самое, что и шимпанзе. Страшно это сознавать.

Есть обескураживающие наблюдения, сделанные в ходе классических исследований в области социальной психологии. Группе волонтеров, которые не знакомы друг с другом, говорят: «Сейчас мы распределим вас по двум командам. Мы будем подбрасывать монетку, и если выпадет орел, то вы будете в одной команде, а если решка, то в другой». И все участники эксперимента точно знают, что их распределили методом жеребьевки, то есть совершенно случайно — произвольно. Умом они это понимают. Но бессознательно, безотчетно во время последующей экономической игры они проявляют большую склонность обманывать людей из другой команды. Прекрасно зная, что их отобрали наугад. Это вгоняет в депрессию. Уму непостижимо: если бы моего отца или деда сняли с того поезда, мое сердце могло бы отзываться на какую-нибудь чеченскую музыку, а не на музыку американского юга. Просто сознавать это недостаточно. Требуется много усилий, чтобы на интеллектуальном уровне распознать свои самые разрушительные эмоциональные реакции. То, что мы называем патриотизмом, — это по сути состояние, при котором у мозга нет интеллектуальных ресурсов или потенциала, чтобы задаться вопросом, есть ли какой-то смысл в моей эмоциональной реакции. А ответ всегда будет один: нет, в ней нет абсолютно никакого смысла. И если вы готовы идти убивать или погибать за кусок тряпки, которую мы называем флагом, вы просто демонстрируете, что у нас эти реакции могут быть такими же мощными и иррациональными, как у шимпанзе.

О книге, которую стоит прочесть

Это точно не Библия. Хотя она вторая или третья в списке книг, которые нужно прочесть, чтобы начать понимать человеческую природу. На первом — книга, которая больше всего повлияла на мой образ мыслей. Если вы ученый, то вы привыкли мыслить редукционистски. Чтобы понять что-то сложное, раздели пополам и изучи одну половину, потом половину от этого, потом четверть, а потом — одну десятую. То есть, если хочешь понять многосоставное явление, разбери его на составные части, пойми, как работают они, а потом собери обратно — и ты поймешь, как устроен мир. Но за последние 50 лет в биологии, философии, математике и других науках произошла революция. Оказалось, что в мире есть множество явлений — сложных систем, которые невозможно понять, разобрав их на части, потому что они просто не так устроены.

Одно из объяснений этому дает теория хаоса. С ней связан эффект бабочки. Не знаю, насколько он научно признан. Другое объяснение дает концепция эмерджентной комплексности. Это абсолютно потрясающий революционный взгляд на устройство мира. И когда мне было 25 лет, я прочитал книгу под названием «Хаос». Я не знаю, есть ли она в переводе на русский, но на английском она многократно переиздавалась. И это была первая книга со времен моего детства, которую я дочитал до последней страницы и сразу же открыл на первой и начал перечитывать. Потому что она изменила мои представления о Вселенной. На моей памяти это единственная книга, которая произвела на меня такое впечатление, что мне захотелось вскочить и рассказать о ней всем вокруг и перечитывать ее снова и снова. Она перевернула мое мышление. Это, конечно, книга не для всех. Но на меня она повлияла больше всех.

О свободе воли

Как атеист я не верю в существовании души. Не верю в свободу воли. На уровне ума я совершенно спокойно отношусь к мысли о том, что свободы воли нет. Моральное убеждение, которым я руководствуюсь как ученый, как биолог и как человек, заключается в том, что мы должны относиться друг к другу, исходя из того, что никто из нас не имеет права на нечто большее, чем все остальные. И никто из нас не заслуживает худшего отношения, чем все остальные. Ни то, ни другое нельзя заслужить. И ненавидеть другого человека — все равно что ненавидеть снежную бурю или коронавирус. Это единственный вывод, который подсказывает логика.

Но сам я могу рассуждать в таком духе от силы минуты две с половиной, пока в дело не вступят эмоции, а потом кто-то совершает поступок, который приводит меня в ярость, и я уже готов запереть его навечно за решеткой. Или сказать: о боже, какое он чудовище — как какой-нибудь крестьянин 800 лет назад. Это моя мгновенная эмоциональная реакция. Или еще хуже: например, я придерживаю дверь для пожилой женщины, а она говорит: «Как любезно с вашей стороны, молодой человек!», подчеркивая этим обращением вашу разницу в возрасте. И я думаю: какое приятное чувство! Я-то сам совсем не чудовище, меня даже считают хорошим приматом. А потом, если повезет, минуты через две я думаю: какой же идиотизм! Во всех этих обвинениях и наказаниях нет никакого смысла. Точно так же, как в похвалах и наградах. И секунд тридцать после этого я могу это осознавать, не ощущая себя прекрасным существом или ужасным существом, если я сделал что-то нехорошее.

На самом деле полезно обращать внимание на то, как ты относишься к разным вещам. Нужно постоянно задаваться вопросами: почему такие-то люди вызывают у меня такую-то реакцию? Почему я им не доверяю? Почему мне кажется, что у каких-то людей добрая душа? Почему я вообще так решил, ведь я даже не верю в существование души? Откуда берутся такие мысли у людей и, что важнее, откуда они у меня? Какие предубеждения и предрассудки были у меня когда-то раньше? Есть ли среди них что-то такое, что теперь вызывает не просто стыд, а такое чувство, как будто я был дикарем, средневековым крестьянином. Ведь как-то я от них избавился. От чего я могу избавиться прямо сейчас, даже если сейчас мне кажется это немыслимым, если единственной возможной реакцией с точки зрения морали мне кажется злость, отвращение, неприятие, страх, чувство превосходства или тому подобные эмоции? Я вспоминаю, что в определенных ситуациях я уже научился понимать, что такие реакции бессмысленны. И смог себя изменить. Так у каждого из нас есть шанс с этим справиться.

О будущем без веры в добро и зло

Обычно все думают: если люди перестанут верить в свободу воли и поймут, что в мире нет ни добра, ни зла, они пустятся во все тяжкие. Ведь это значит, что нет и никакой ответственности. Но это не так. Как показывают исследования, когда люди перестают верить в бога, они не становятся злыми и антисоциальными, не превращаются в преступников. Более того, насколько мы знаем, мир в целом не становится ужасным, когда мы перестаем верить в свободу воли. Наоборот, он становится более гуманным.

Если у кого-то при вас случается эпилептический припадок, и вы понимаете, что это происходит с ним из-за мутации генов натриевых каналов, а не потому, что он любит сатану, мир становится более гуманным. Если вы видите человека с шизофренией и не думаете, что его надо изолировать, потому что он хочет вас напугать, а понимаете, что у него нарушение обмена дофамина, мир становится более гуманным. Если вдруг разразится ужасная гроза, вы не станете обвинять в этом ведьму. Если ребенку трудно дается чтение, вы не решите, что единственная возможная причина — лень. Может, у него есть какие-то нарушения в коре мозга, и он просто воспринимает буквы алфавита в перевернутом виде или они двоятся у него в глазах.

Люди прошлого, которые были такими же понимающими и человечными, как мы, и тоже хотели дать своим детям лучшее будущее, в таких ситуациях не думали о коре мозга, а просто считали, что некоторые дети ленивы или глупы, и что сжигать человека на костре, конечно, ужасно, но он сам виноват, раз по своей воле продал душу дьяволу. С тех пор мы изменились. В некоторых сферах мы уже научились не искать объяснение человеческого поведения в свободе воли. И мир не разрушился, а, наоборот, стал более человечным. Если мы перестанем обвинять, восхвалять, наказывать, вознаграждать и ненавидеть друг друга, основываясь на иррациональных эмоциях, мир станет только лучше.