По данным Всемирной организации здравоохранения, депрессия становится все более распространенным расстройством. Признаться в таком диагнозе больше не страшно, обсуждать психотерапевтов и антидепрессанты в соцсетях можно не скрывая имени. Если нормой это еще не стало, то чем-то привычным — вполне. Почему именно сейчас депрессия становится такой распространенной? Reminder поговорил об этом с доцентом факультета социологии и философии Европейского университета Оксаной Тимофеевой.

— Психиатрические диагнозы все чаще становятся частью самоидентичности. Нередко в социальных сетях с этого начинают. Условно: «Меня зовут Катя, у меня биполярное расстройство». Это победа фармацевтических компаний, которые сделали антидепрессанты привычной частью жизни, или некий этап в развитии общества?

— Конечно, психиатрические диагнозы и антидепрессанты сегодня в России очень популярны, но всерьез говорить о заговоре фармацевтических компаний — тоже было бы диагнозом («Меня зовут Оксана, у меня паранойя»). Просто спрос и предложение находятся между собой в отношении взаимообусловленности.

В России, мне кажется, всплеск интереса к антидепрессантам произошел после 2014 года — депрессия как бы шла бонусом к общему политическому кризису, санкциям, экономической, экологической и гуманитарной катастрофе, полицейскому беспределу, обнищанию и прочему.

С одной стороны, хорошо, что люди могут открыто говорить о своих депрессиях, тревожном или биполярном расстройствах, душевные болезни больше не стигматизируются. К тому же, растущий рынок психотерапевтических и психиатрических услуг, а также доступность лекарств помогают людям облегчить свое состояние или хотя бы просто не выйти в окно. Однако есть одна очень серьезная, хоть и неочевидная проблема. Отсутствие душевного равновесия теперь воспринимается как обычное заболевание, которое ничем не отличается, например, от гриппа. Мы лечим симптомы, но проблема остается. Неслучайно некоторые говорят об эпидемии депрессии: эта болезнь социальная, она распространяется подобно вирусу. Сразу оговорюсь, что я не психиатр, и депрессией здесь называю не конкретный диагноз из классификатора с четким набором симптомов, а расхожий образ: я говорю о ситуации, когда слова «у меня депрессия» становятся мемом.

Недавно кто-то из френдов на Фейсбуке расшарил тест на уровень депрессии. Я зачем-то прошла по ссылке — наверное, хотела убедиться, что здорова, но в итоге тест определил мне ярко выраженную депрессию средней степени тяжести и порекомендовал обратиться к психотерапевту. Сначала я расстроилась, как это всегда бывает, когда неожиданно обнаруживаешь у себя какое-нибудь заболевание вроде сахарного диабета, с которым теперь надо как-то жить и работать, но через мгновения поймала себя на радостной мысли, что я с народом, я как все. Так же, как и я, «зачем-то» по этой ссылке пришли, наверное, тысячи или даже десятки тысяч человек. Отрадно знать, что и их, и нас вылечат.

— Внимание к своим психологическим переживаниям — это часть большого тренда на новую чувствительность. Одни хватаются за голову и не понимают, почему все стали такими обидчивыми, вторые — не устают повторять, как важно помнить о чувствах других. Что вы думаете на этот счет?

— С одной стороны, это явление очень прогрессивное, оно связано с поиском себя. С другой стороны, в истории человечества уже были похожие эпохи. Например, эпоха сентиментализма. Это был такой же мировой тренд, который дошел и до России — все мы читали «Бедную Лизу» Карамзина. В сентиментальной литературе большое внимание уделяется внутренним переживаниям героя, деталям психической жизни человека. И сейчас мы обращаемся внутрь себя, пытаясь там найти какие-то новые смыслы. Боль представляет для этого широкое поле возможностей — это уникальный опыт на границе души, тела и культуры. Если во времена моей юности, в 1990-е, этот опыт было принято скрывать, так как выживание требовало всегда быть или хотя бы казаться бодрым и сильным, то сегодня он, наоборот, очень высоко ценится. Любое неосторожное высказывание может быть считано как обесценивание этого опыта, которого другим не понять, хотя мы о нем так много говорим.

В том, что человек осознает и признает себя слабым и уязвимым и открывается в таком качестве другим людям, можно увидеть своего рода отказ от претензий на власть. Я не контролирую свое состояние, свои чувства и эмоции, а значит, я не могу контролировать какие-то другие процессы — рабочие, политические. Отпуская себя, я отпускаю других. При этом, однако, я вверяю себя какому-то другому ответственному лицу — например, психотерапевту. Правда, это не случайный человек — психотерапевтов сегодня подбирают так же тщательно, как, например, новый ноутбук. Мы нанимаем его, становимся одновременно и пациентами, и клиентами. Это очень востребованный эмоциональный сервис.

— А это плохо, хорошо или нормально?

— Это двойственный феномен. С одной стороны, мы наблюдаем демократизацию, связанную с попыткой снизу изменить язык и отношения власти, начиная с самого глубинного уровня психической жизни. Заявляя, что нам больно и плохо, мы на самом деле ставим под сомнение некую структуру власти — я имею в виду не государственную власть и не власть над нами начальника, родителей, а вообще символический порядок. В каком-то смысле наши социальные сети — это одна большая коллективная книга жалоб, направленных в неизвестные, наивысшие инстанции. Мы заявляем, что мы так больше не можем, что это невыносимо. Дайте нам правильную таблетку, пожалуйста. Нам не нравится эта жизнь.

С другой стороны, каждый обращается от своего собственного имени, противопоставляя себя всем остальным как враждебному миру в целом. Мы замкнуты в пузырях собственной личности, изнутри которых невозможно достучаться до другого человека. Депрессия — это тюрьма собственного «я»: запертый в этой камере-одиночке человек просто не может увидеть, что по соседству такие же камеры, и в них такие же заключенные.

— Вы говорите, что депрессия — это попытка снять с себя ответственность и показать, что ты ничего не контролируешь. Но я вижу прямо противоположную тенденцию.

Есть такой сайт про биохакинг Selfhacked. И там один из самых популярных свежих материалов написан девушкой главного редактора. Она рассказывала, как у них начались отношения. Как вдруг все стало плохо, как она просила его выбросить мусор, а он не хотел. У нее было вечно плохое настроение. Потом этот главный редактор предложил ей пройти ДНК-тест, по результатам которого ей что-то выписали.

И она стала радостной. Она пишет об этом как о способе сохранить свои отношения. Мне кажется, что эта история — попытка поверить в то, что ты можешь контролировать все.

— Гиперконтроль — компенсация этого инфантильного состояния, когда ты отпускаешь себя на волю своей хрупкости. Кто здесь кого контролирует? Какой-то внешний агент — будь то вещество, человек или какая-то новая практика — позволяет мне осуществлять контроль над собой же, причем контроль осуществляется именно в том направлении, которое задано моими ожиданиями, связанными с окружающей меня средой. Скажем, я хочу более успешно функционировать в этом обществе. Я не хочу конфликтов и негатива. Я хочу, чтобы у меня была нормальная личная жизнь и работа, поэтому я просто подавляю эмоции, которые мне мешают. Есть различные практики их подавления — например, различные мотивирующие тренинги как часть современной бизнес-культуры, или фармакотерапия, которая в этом смысле похожа на химическую кастрацию: я отключаю свою грусть, сам становясь той властью, против которой бунтует мое существо. Теперь ситуация под контролем, я могу встать и пойти на работу, выбросить мусор, договориться со своим партнером о том, чтобы он давал мне не меньше, чем я ему.

— Это согласуется с мыслью в вашей колонке, что, по сути, каждый выбирает себе диагноз сам.

— Надо понимать, что психиатрическая наука исторична. Когда-то массово ставили диагноз «истерия»: разумеется, не просто так. Люди активно демонстрировали соответствующие симптомы — заламывание рук, кашель и так далее. Фрейд задался вопросом о том, какие именно душевные процессы и травмы стояли за этими симптомами, и сделал сразу несколько удивительных открытий, главное из которых — теория бессознательного.

У депрессии совсем другие проявления, чем у истерии. Чаще всего эти симптомы говорят о нежелании или даже невозможности встать с кровати. Мне кажется, лучшая метафора для этого состояния — герой Кафки Грегор Замза. Просыпаясь однажды, он не может встать с кровати, потому что вместо рук и ног у него много маленьких ножек. Каким человеком был Грегор Замза до того, как превратился в насекомое? Работал коммивояжером в коммерческой фирме, кормил семью, где никто никого не любит и каждый сам по себе. Владимир Набоков, который, как известно, был энтомологом, утверждает, что Грегор превратился в большого жука (а не таракана, как многие думают), и что, как у любого жука, у него на спине должны быть маленькие крылышки (благодаря таким крылышкам жуки могут летать на очень далекие расстояния). «Превращение» — это очень точная метафора, которая моментально дает нам слепок всей эпохи становления капитализма.

Депрессия, которая становится мемом, обозначает уровень придавленности жизни в условиях общества разобщенности и отчужденного труда. Мы копошимся, как жуки, в своих проектах и отчетах, иногда даже не зная, что у нас есть крылышки.

— Если наше общество так устроено, что делает нас несчастными, то адекватно ли лечение антидепрессантами в принципе? Надо менять общество.

— Эффект от антидепрессантов, конечно, не столько биохимический, сколько психо-социальный. В нашем обществе антидепрессанты помогают людям точно так же, как, допустим, шаманские обряды в языческом обществе. Как любые обряды, помогающие от дурного глаза или одержимости бесами. Мы верим в совокупность химических процессов, верим в то, что внешний агент, который проникает в мозг, может наладить эти процессы. У нас такая космология, такая система мира, такие метафизические установки.

Как в изгнании бесов или избавлении от проклятия, в лечении наших депрессивных расстройств участвуют не только доктор или шаман, но все общество, потому что оно активно поддерживает систему метафизических установок, в которой эти практики исцеления возможны.

Что касается лечения. Мы обсуждали с одним моим другом, авторитетным терапевтом, как происходит выход из депрессивного состояния. Как правило, помимо препаратов, действует то, что рядом с этим человеком есть какой-то другой человек. Он не сдается, несмотря на то, что его просят уйти — не мешать и дать спокойно поспать или умереть. Он рядом с вами, гремит посудой, приносит еду, пытается вас развлекать. Вот эта, не побоюсь этого слова, любовь, втягивание вас в отношения — это и есть путь к индивидуальному излечению. Все эти болезни не внутри нас, а между нами. И всю основную терапию надо проводить между нами.

— Вы сравнили текущую эпоху с эпохой сентиментализма. Значит ли это, что дальше нас ждет новый романтизм?

— Возможно. Мне кажется, биполярное расстройство — это более современная вещь, чем депрессия. У него другая социальная симптоматика. Депрессия — это, в принципе, придавленность или сопротивление, невозможность выйти за пределы «я».

Биполярное расстройство — это более динамичная структура, качели. Это вполне соответствует современным апокалиптическим настроениям, когда грусть и подавленность сменяются отчаянием и ужасом. Изменение климата и другие проблемы экологии добавляют уверенности, что мир катится ко всем чертям.

Для романтизма характерно внимание не ко внутреннему, а, напротив, к тому предположительно внешнему, которое люди называют природой. Как пишет Латур и другие популярные философы, земля уходит у нас из-под ног. Я думаю, в ближайшем будущем эти факторы внешнего будут не в меньшей мере, чем собственные травмы, определять наш психо-эмоциональный фон. Мы будем, наверное, сильнее балансировать между депрессией и эйфорией, ужасом и неожиданным восторгом, что мы этот ужас можем как-то переносить, что мы вообще выжили, что мы смогли выйти на улицу, не испугавшись, что космонавты будут бить нас дубинами. Героев сентиментальных сменят герои романтические, которые никого и ничего не боятся, и у которых каменное сердце.

Но это не точно. Будущему определенно есть еще чем нас удивить.