Жизнь каждого из нас подчинена четкой системе моральных координат, определяющих что такое «хорошо», а что такое «плохо». Прежде чем совершить любое действие, принять любое решение мы внутренне — и часто совершенно бессознательно, — сверяемся с ней. Так работает совесть, или «нравственная интуиция», как называет ее основоположница нейрофилософии Патриция Черчленд. Reminder публикует отрывок из ее книги «Совесть» — о том, как в человеке возникают склонности поддерживать те или иные политические силы.

Существуют ли в мозге отличительные признаки, позволяющие видеть, рождены мы бунтарями или консерваторами? До недавнего времени я отвечала, что у науки на этот счет сведений нет. Теперь я отвечу по-другому. Судя по результаттам одного важного нейробиологического исследования, такие признаки в мозге все-таки есть, и их можно увидеть с помощью стандартных методов нейровизуализации, например функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ ). Как показало сканирование, на визуальные образы отрицательных раздражителей (например, разлагающуюся тушу животного) мозг у разных людей реагирует по-разному. Оказывается, разные паттерны реакции мозга на подобные изображения группируются в соответствии с социальными установками. В частности, они попадают в разные группы по признаку вашего подхода к социальным нормам: более традиционного или основанного на принципе невмешательства (laissez-faire). Или, пользуясь формулировкой Бертрана Рассела, в зависимости от того, желаете ли вы укрепить социальные узы, либо ослабить их. Иначе говоря, снимки мозга группируются в зависимости от того, строго консервативны вы в своих взглядах или же категорически либеральны. Сторонники умеренных взглядов оказываются где-то посередине.

При первом знакомстве с этими данными я отнеслась к ним крайне скептически, что мне вообще свойственно. Но чем больше я противилась, тем более убедительными мне казались эти наблюдения. На смену скептицизму постепенно пришло восхищение. Нет, передо мной не какие-то там бредни от нейробиологии. Отнюдь нет.

Статья, которую я поначалу приняла в штыки, называлась довольно скучно: «Неполитические изображения порождают нейронные предикторы политической идеологии». Однако под этим заголовком, едва ли способным вызвать интерес, скрывался на удивление волнующий материал. Руководитель эксперимента Уён Ан, в то время постдокторант в лаборатории Рида Монтегю медицинского факультета Виргинского политехнического института, противопоставил две на первый взгляд не связанные вещи — неполитические изображения и политическую идеологию. Вкратце опишу суть эксперимента.

В ходе фМРТ каждому из 83 участников одно за другим демонстрировались изображения. Двадцать из них — нейтральные (например, гора с водным потоком); двадцать — неприятные (например, разлагающиеся человеческие трупы или мужчина, набравший в рот дождевых червей); двадцать — пугающие (скажем, идущий прямо на зрителя разъяренный медведь) и еще двадцать — приятные (допустим, дети, играющие на пляже). Ни в одном из 80 изображений не содержалось прямого идеологического посыла или явных отсылок к вопросам секса и ориентации, авторитарному руководству, маргинальным группам и прочим провокационным темам.

После сканирования испытуемых просили оценить свои ощущения от каждой картинки по шкале от одного до девяти. Затем они заполняли опросник Уилсона — Паттерсона — проверенное и надежное средство анализа, позволяющее ранжировать по степени консерватизма (от крайне консервативного до абсолютно либерального) отношение к ряду нормативных проблем, таких как авторитарное руководство, помощь иностранным государствам, смертная казнь, мигранты и добрачные половые связи. Затем выполнялся второй тест, более общего характера, выявляющий отношение к фундаментальным принципам, не привязанным к конкретному историческому периоду. Вопросы этого теста касались таких вопросов, как готовность к компромиссу в противоположность принципиальности, милосердие в противовес суровому наказанию, а также отклик в первую очередь на нужды «своих» в противопоставление отклику на острую потребность чужака.

Это был сложный эксперимент, требовавший тщательного анализа деталей, однако результаты получились однозначные и не требовали статистических манипуляций. Вот что пишут авторы: «Как ни поразительно, реакции мозга на единственный отталкивающий раздражитель было достаточно, чтобы точно предсказать политическую идеологию испытуемого».

Объясню подробнее. Если при виде человека с полным ртом дождевых червей ваш мозг демонстрирует высокий уровень активности в областях, связанных с присвоением оценки, обработкой эмоций и подготовкой к действию (среди прочих), скорее всего, вы попадаете в консервативную часть шкалы Уилсона — Паттерсона. И наоборот, если ваш мозг выдает не особенно сильную реакцию в указанных областях, вы наверняка окажетесь на прогрессивной части шкалы Уилсона — Паттерсона. Точность прогнозов, в какую группу — консервативную, умеренную или либеральную — попадет испытуемый на основании реакции мозга на единственное неприятное изображение (например, черви во рту) по опроснику Уилсона — Паттерсона, составила около 85%. 

Неожиданным результатом оказалась очень низкая корреляция между откликом мозга на откровенно неприятное изображение и оценкой, данной этому изображению самим испытуемым по шкале от одного до девяти. То есть, хотя мозг приверженца традиций выдает довольно сильную реакцию на снимок с червями, сам приверженец оценивает снимок как не особенно впечатляющий, а мозг прогрессиста соответственно демонстрирует слабую реакцию на снимок, при том что сам испытуемый при оценивании отмечает снимок как шокирующий. Мне лично эта фотография тоже не показалась особенно отталкивающей или страшной, но я признаю, что мой мозг тем не менее вполне мог выдать на нее повышенную реакцию. Выяснить, что происходит в мозге, с помощью одного только самонаблюдения не получится. 

Связь между политическими взглядами того или иного человека и реакцией его мозга на неприятную картинку — например, набитый извивающимися дождевыми червями рот — далеко не очевидна. Проверить наличие подобной связи первым предложил политолог Джон Хиббинг, уже давно подозревавший о такой вероятности. Любопытство Хиббинга подогревали эксперименты, указывающие на разную поведенческую реакцию консерваторов и либералов на неполитические стимулы, особенно негативные. В частности, когда консерваторам и либералам показывают одно и то же изображение, либералы в среднем оценивают отталкивающий стимул с меньшим неприятием, чем консерваторы. Когда обеим группам показывают изображения людей с эмоционально неоднозначными выражениями лиц, консерваторы склонны видеть гнев, тогда как либералы — удивление. 

В других экспериментах с использованием датчиков для отслеживания направления взгляда при демонстрации изображений — включая нейтральные и позитивные наряду с такими негативными, как рвота, объятый пламенем дом, опасные животные, — консерваторы быстрее сосредоточивались на неприятных, смотрели на них дольше и в принципе были склонны на них фиксироваться. Вот эти поведенческие эксперименты и заставили Джона Хиббинга задуматься о вероятной корреляции между разницей в нейронном отклике, наблюдаемом в ходе сканирования мозга, и поведенческими различиями. Результаты фМРТ в эксперименте Ана подтвердили догадку Хиббинга.

Однако еще одной неожиданностью в полученных данных стало многообразие областей мозга, активность которых плотно коррелирует с политическими взглядами (высокая активность у консерваторов и более низкая у либералов). И хотя никто, разумеется, не рассчитывал, что эксперимент выявит единый «центр политических взглядов», такой широкий разброс вовлеченных областей, не связанных с какой-либо известной объединительной функцией, тоже озадачивал. Участок под названием «дополнительная моторная область» (ДМО) считается ответственным за подготовку к действию. Дорсолатеральная префронтальная кора (ДЛПФК ) ведает оперативной памятью, уточнением оценок, подавлением неприемлемых идей и так далее. Функции околоводопроводного серого вещества (ОСВ) пока не очень ясны, известно лишь, что оно участвует в контроле болевых ощущений. Такая вот разношерстная компания.

Обратите внимание, что результаты эксперимента Ана не указывают на причинно-следственную связь. На основании этих данных мы можем сказать только то, что связь между реакцией мозга и политическими взглядами во многом зависит от опыта и научения, а может иметь значительную генетическую составляющую или обусловливаться и тем и другим. 

Вероятно, политические взгляды и реакция мозга на неприятное изображение имеют одну общую причину, а возможно, политические взгляды предопределяют соответствующий отклик мозга. Или, может статься, степень реакции мозга — это элемент какой-нибудь базовой черты характера, связанной причинно-следственными отношениями с политическими (а также, возможно, и неполитическими) взглядами.

Я и мои гены

Зато самое непосредственное отношение к вопросу обусловленности и соответственно к самому эксперименту с изображениями имеют исследования из области генетики поведения, позволяющие установить, могут ли некоторые личностные черты, в частности политические взгляды, в какой-то мере наследоваться. Как выясняется, могут, причем мера эта в политических взглядах довольно значительна. Свои выводы политологи Джон Олфорд , Кендалл Фанк и Джон Хиббинг основывали на масштабных исследованиях с участием близнецов — как однояйцевых (монозиготных), так и разнояйцевых (дизиготных). Монозиготные близнецы генетически идентичны (то есть имеют абсолютно одинаковый набор генов), тогда как дизиготные близнецы генетически связаны, как обычные родные братья и сестры, поэтому общей у них считается лишь половина генов.

Ключевая задача исследования — сравнить монозиготных и дизиготных близнецов, чтобы посмотреть, насколько совпадают те или иные черты в парах, принадлежащих к разным группам. Таким образом можно выяснить, чем обусловлены те или иные черты — в большей степени генетической предрасположенностью или влиянием среды. В частности, гомозиготные близнецы, даже воспитывающиеся раздельно, имеют одинаковый рост, тогда как дизиготные близнецы, независимо от того, вместе они росли или порознь, могут существенно различаться. Один из двойни вымахивает ввысь, второй остается приземистым. Что неудивительно, поскольку генетически они ничуть не ближе друг другу, чем к остальным братьям и сестрам.

Наиболее наглядно эту идею иллюстрирует легендарное миннесотское исследование близнецов, выросших порознь. Томас Бушар с коллегами протестировали 54 пары монозиготных близнецов и 46 пар дизиготных . Выяснилось, что в ряде личностных черт, таких как агрессивность, приверженность традициям и подчинение авторитету, монозиготные близнецы, выросшие порознь, совпадали примерно в той же степени, что и выросшие вместе. Эти результаты означают, что среда не играет особой роли в проявлении этих особенностей, но во многом они обусловлены генами. 

Исследования с участием близнецов не ограничиваются тестированием разлученных пар с целью установить наследуемость той или иной черты. В проектах с более разнообразным составом участников выборка, как правило, оказывалась более широкой. Оценка наследуемости подчиняется следующей логике: если в многочисленной выборке совпадение в той или иной черте у пар монозиготных близнецов по крайней мере вдвое выше, чем у пар дизиготных близнецов, то данным сходством монозиготные близнецы, скорее всего, обязаны исключительно генетике. Так, например, у всех монозиготных близнецов наблюдается высокая корреляция в цвете глаз, а у дизиготных близнецов она гораздо ниже, и в таких двойнях не редкость, когда у одного глаза, допустим, зеленые, а у другого карие.

Если степень корреляции в парах монозиготных и дизиготных близнецов одинакова, то, вероятно, сходство между ними обусловлено общим влиянием среды. Это относится, скажем, к предпочтению серфинга теннису. Если уровень корреляции у дизиготных близнецов составляет от 50 до 100 % от наблюдаемого, похоже, что задействованы как генетические, так и средовые факторы. В частности, в такой черте характера, как доброжелательность, определенно значимую роль играет наследственность, однако свою лепту может вносить и среда. Это различие в выборке гомозиготных и дизиготных двоек, обусловленное генетическим влиянием на определенную черту, называется наследуемостью черты.

Если точнее, наследуемость — это величина, обозначающая, в какой мере разница между двумя выборками обусловлена генетической изменчивостью. Рост — черта в значительной степени наследственная. Различия в росте между отдельными людьми на 60-80% объясняются генетикой и на 20–40% — средовыми факторами (например, питанием). А какова наследуемость у такого, например, психического расстройства, как шизофрения? Подверженность этому заболеванию на 80% задана генами. А политические взгляды? Оказывается, и они в значительной мере наследуются — от 40 до 50%. Но разберемся подробнее.

Благодаря предусмотрительности психологов существуют обширные базы данных по близнецам — в США, Австралии, Канаде, Швеции, Израиле, Финляндии, Дании, Японии и Великобритании. Шведскую базу данных, например, начали вести около 50лет назад, и она содержит сведения о более чем 100 000 близнецах. В базе «Virginia 30K» помимо данных о 14 000  взрослых близнецах собраны также результаты опросов их супругов, родителей, братьев, сестер и взрослых детей (для независимой проверки ответов самих близнецов), в совокупности насчитывающие около 30 000  учетных записей. Достаточно крупные цифры, чтобы считать эти результаты убедительными.

Среди включенных в базы данных личностных черт и соответственно анализируемых на наследуемость присутствуют экстраверсия, открытость новому опыту, доброжелательность и эмоциональная стабильность. Для поведенческой генетики такие базы данных — бесценный источник, особенно потому, что они позволяют проводить межкультурное сравнение результатов, касающихся наследуемости. Если у монозиготных близнецов обнаруживается высокая корреляция по каждой из перечисленных личностных черт, а у дизиготных — низкая, скорее всего, о воздействии среды здесь говорить почти не приходится и основную роль в их формировании играет генетика. Именно так обстоит дело с экстраверсией, открытостью опыту, доброжелательностью, добросовестностью и эмоциональной стабильностью (иногда ее называют также невротицизмом). С точки зрения наследуемости открытость новому опыту можно сравнить с ростом. Хотя на рост могут влиять такие факторы среды, как питание во внутриутробном периоде и раннем детстве, прежде всего он зависит от генетики. Соответственно, и открытость новому, пусть на ней и сказываются важные жизненные события, все же в основном наследуется.

В общем и целом вышеперечисленные личностные черты слабо поддаются постнатальному влиянию среды и на протяжении жизни человека остаются почти неизменными. На встрече выпускников через сорок лет после окончания школы классный клоун по-прежнему будет хохмить, компанейский организатор встречи — зазывать всех в бар, а особо сознательные — убирать пустые пивные бутылки. Влияние генов, какие бы они ни были, здесь велико.

Другие особенности, например принадлежность к той или иной церкви (методистской или англиканской) или к болельщикам определенной бейсбольной команды (всю жизнь болеть за «Янкиз», а не за «Метс»), у монозиготных близнецов, выросших порознь, высокой корреляции не обнаруживают. Однако они коррелируют в монозиготных — и в дизиготных — двойнях, росших вместе. Эти данные говорят о том, что приверженность той или иной церкви или бейсбольной команде сильно зависит от воздействия среды. Если отец всегда берет вас на игры «Янкиз» и увлеченно болеет, вы, скорее всего, тоже отдадите душу и сердце именно этой команде. На предпочтение «Янкиз» «Метсу» и методистской церкви англиканской генетика не влияет.

В отношении политических взглядов, насколько позволяют судить такие инструменты, как опросник Уилсона — Паттерсона, наследуемость довольно высока — примерно 40–50%. Например, монозиготные близнецы, независимо от того, росли они вместе или порознь, схожи между собой в отношении к правам гомосексуалов, школьным молитвам и прерыванию беременности. Как личностные особенности связаны с политическим взглядами? Высокая степень открытости новому опыту довольно сильно коррелирует с меньшей приверженностью традициям и большей либеральностью, тогда как низкая степень открытости плотно связана с консерватизмом и соблюдением традиций. Поскольку человечество в разные времена по-разному проявляет себя в этом отношении, скорее всего, в разных условиях оба этих личностных типа обнаруживают явную адаптивность. Соответственно ни высокую, ни низкую степень открытости новому опыту нельзя считать лучшей и идеальной. Все зависит от обстоятельств.

Здесь нужно учесть (и даже зарубить себе на носу) следующее: примитивное представление о том, что существует некий ген либерализма или консерватизма, в корне ошибочно — не в последнюю очередь потому, что даже такая высокая наследуемая черта, как рост, зависит от сотен генов, каждый из которых вносит свой вклад. Есть все основания предполагать, что в формировании наследуемых личностных черт участвуют по меньшей мере сотни генов. Поэтому свойства характера столь многообразны — не бывает так, чтобы или все, или ничего. Кроме того, на политические взгляды значительное влияние все-таки оказывает и среда: ее воздействием объясняется около 50% различий. Пусть и не 100%, но все равно немало. Итог ясен: оказывается, политические взгляды не настолько независимы от генов, как нам представлялось, но напрямую наши гены их не определяют. Однако тут есть семантическая загвоздка: хотя наши привычные ярлыки «либеральный» и «консервативный» в какой-то степени отражают прописанную в генах установку, истинную природу такой предрасположенности мозга они, наверное, даже близко не передают. Весь диапазон областей мозга, демонстрирующих разнообразие реакций на изображение набитого червями рта, не обнаруживает никакой понятной или узнаваемой общей темы. Отчасти именно по-этому меня настолько заинтриговали эти данные.

Отвращение принято считать развившейся в ходе эволюции эмоциональной и физиологической реакцией, позволяющей человеку избежать соприкосновения с токсичными и патогенными веществами, способными навредить ему или погубить. Такими патогенами изобилуют разлагающиеся трупы животных, а возможно, и здоровые черви. Отмечая, что отвращение иногда проявляется и как групповая реакция на иноземцев, некоторые специалисты по социальной психологии предполагают, что гипотезой об избегании патогенов можно объяснить и враждебность по отношению к мигрантам или чужакам в более широком смысле. Согласно этой гипотезе, инстинктивная реакция на чужаков как на патогенный раздражитель поощрялась эволюцией по той причине, что в каменном веке от представителя чужого племени действительно можно было подхватить инфекцию. Распространившись с отвращения к разлагающимся трупам на отвращение к чужакам, инстинкт избегания патогенов принял затем еще чуть более обобщенную форму и причислил к категории раздражителей заодно и нарушителей правил из числа своих, грозящих дестабилизировать сообщество. Чтобы это допущение не показалось совсем уж притянутым за уши, авторы гипотезы уточняют, что дестабилизация, пусть и не является патогеном, по разрушительному воздействию схожа с заразой.

Хотя предположение о том, что избегание патогенов в ходе эволюции распространилось на людей, может показаться здравым, научная дотошность требует критического анализа. Вспомним, что на отталкивающие изображения, демонстрируемые испытуемым, реагируют самые разные отделы мозга, включая такие участки, как дополнительная моторная область и околоводопроводное серое вещество. Эти участки совершенно не относятся к тем, что традиционно связаны с отвращением к пище. Однако у этой гипотезы есть и более очевидный изъян: единственная область мозга, а именно передняя островковая доля коры , которая регулярно активизируется в ответ на изображения, демонстрирующие загрязнение пищи, не обнаруживала дифференцированной активизации при предъявлении негативных образов в эксперименте Ана.

Если наше якобы автоматическое отвращение к чужакам действительно продукт эволюции, то любая первая встреча с иностранцами предсказуемо должна быть враждебной. К несчастью для гипотезы, факты говорят иное. Так, например, коренные жители обеих Америк и тихоокеанских островов не спешили единодушно гнать прочь нагрянувших на их земли европейцев. Во многих случаях они проявляли только любопытство, а иногда и гостеприимство. Знаменитый пример: более чем теплый прием, оказанный капитану Куку во время высадки на Гавайях в 1778 году. Отсутствие враждебности в подобных обстоятельствах совершенно не укладывается в гипотезу о том, что всем нам свойственно инстинктивное отвращение к патогенам, срабатывающее при встрече с чужаками.

Во избежание кровосмешения и в интересах товарообмена наши предки в каменном веке должны были регулярно контактировать с чужими племенами, так что с эволюционной точки зрения генетическая предрасположенность к инстинктивному избеганию чужаков выглядит не особенно логичной. Как бы то ни было, когда враждебность к чужакам все же присутствует, она может включать такие эмоции, как страх и тревожность, возможно, коренящиеся в предшествующем опыте, а не отвращение. Отвращение к заразе в крайнем случае может лишь отчасти объяснять враждебность к чужакам и правонарушителям. Утверждение, что существуют генетические основания для враждебности, трудно воспринимать всерьез, пока нет даже самых скромных подтверждений.

И наконец, поскольку другие животные, кроме человека, такие как шимпанзе , низшие обезьяны и волки, иногда проявляют настороженность к незваным гостям и незнакомцам, враждебность к чужакам, когда она все же отмечается, требует более взвешенного объяснения, чем распространение стрессовой реакции на патогены. Нам хотелось бы увидеть эмпирически обоснованную и убедительную версию, увязывающую данные нейровизуализации с данными о наследуемости, полученными в области генетики поведения и молекулярной генетики, а также с поведенческими данными от психологов. Ключевое слово здесь — данные. То есть нам нужны надежные неопровержимые факты, а не натяжки и домыслы. Как говорится, если у вас нет фактов, все, чем вы располагаете, — это ваше личное мнение.

Книга предоставлена издательством «Альпина Паблишер». Приобрести ее можно здесь.