Почему мы перестали влюбляться по-настоящему

Одна из иллюзий современного западного мира: в сфере любовных чувств мы свободны, можем любить кого и как угодно. В действительности же наша личная жизнь, как столетия назад, жестко регламентирована представлениями о правильном и неправильном. Например, дарить свои чувства другому в одностороннем порядке считает глупым, нужен взаимовыгодный эмоциональный обмен. Правильный партнер  — тот, кто ни коим образом не нарушает ваши границы и не мешает комфортному существованию. Такова она, эпоха эмоционального капитализма, в которой мы живем.  Об этом — книга «Любовь: сделай сам» социолога Полины Аронсон. Reminder с сокращениями публикует отрывок из нее.

В начале 2020 года я и мои коллеги Владислав Земенков и Юля Лернер задумали и провели серию интервью о современной русской любви с мужчинами и женщинами в возрасте от 20 до 30 лет, жителями российского города-миллионника. Своих собеседников мы просили рассказать о «личной жизни» и собрали ворох историй о переживаниях, о расставаниях и поисках. Интерпретативный анализ этих интервью привел нас к неожиданным заключениям.

Первое — и самое главное — никто не готов говорить о любви.

Говорят об «отношениях», об «агрегатных состояниях личного взаимодействия». О сексе — о нем говорят много, охотно, ничего не скрывают. Часто говорят об «осознанности». «Любовь» же — понятие, использующееся только в двух контекстах: для описания того, что было в прошлом, и для описания того, чего нет сейчас — и не надо, уберите, унесите, с глаз долой, к черту! Влюблялись «раньше»: в школе, на первых курсах института, когда-то там давно, до того как стал «осознанным», когда «наивно верила, что разбиралась в людях», «пока была фаза экспериментов». В 25, 27, 28, 30 лет уже не надо любви, не надо этого обмана. Любовь плохо заканчивается. От нее остается в шкафу свадебное платье с неотрезанной биркой, долги от перелетов на другие континенты, боль в грудной клетке. Вляпаешься — потом костей не соберешь.

Умный в гору не пойдет. К тридцати любить уже как-то неловко, почти неприлично. «Я бы не сказал, что это прямо какая-то любовь — просто нам хорошо вместе, у нас очень большая глубина взаимопонимания, но не так, чтобы любовь». «Я же не ищу любовь, боже упаси. Просто хочется жить полной жизнью». Эти и подобные формулировки мы слышали от мужчин и от женщин; от тех, кто в паре, и от тех, кто один; от тех, кто снимает комнату, и от тех, у кого частный дом в ипотеке. При всех различиях между ними, на первый план выходит одно: на смену «любви» приходят «отношения». Разница между этими понятиями — это разница между фундаментально разными языками в описании человеческого опыта. «Отношения» управляемы, контрактны, регламентированы. Любовь непредсказуема, фундаментально несправедлива (даже «зла»), плохо поддается рационализации. Отношения можно артикулировать языком менеджмента, любовь выражается поэтическим языком — включая, разумеется, и его табуированную часть. У любви есть «единственный» и «незаменимый», всегда наделенный именем, прозвищем, секретным словом и тайным кодом. У субъекта «отношений» имени нет — он анонимизирован до общего понятия «человек»: «человек звонит», «человек опаздывает», «у нас с человеком отличный секс»…

Американский философ Алан Блум отмечал еще 25 лет назад: «„Отношения“ — это бледное, псевдонаучное слово, сама невнятность которого делает крепкие привязанности невозможными. Этот способ описания связей между людьми опирается на идею ненадежности наших привязанностей, на предположение о том, что мы представляем из себя отдельные атомы, сбивающиеся в кластеры лишь по прихоти, а не по необходимости, — ситуация, которая делает возможным в лучшем случае лишь обоюдный контракт. <...> Нужно быть совершенно бесчувственным бревном, чтобы говорить о своей самой великой любви как об „отношениях“. Можно ли сказать, что у Ромео и Джульетты были „отношения“?»

Смена понятий — от «любви» к «отношениям» — является частью глобального культурного процесса, который многие исследователи называют «терапевтическим поворотом», то есть торжеством понятийного аппарата популяризированной психологии как в частной, так и в публичной жизни. Этот понятийный аппарат «предполагает работу над собой, в ходе которой индивидуум обнаруживает свои подлинные эмоции, исследует их и распознает их значение, а затем учится управлять ими», — объясняет Юля Лернер.

В этой модели в личной истории роль первородного греха играет травма: она неизбежна, ею отмечен каждый, а смысл всей жизни заключается в непрерывном и поступательном ее преодолении. Способность выстраивать «здоровые отношения» — отношения, не воспроизводящие травму, — становится свидетельством личного успеха, залогом не напрасно прожитой жизни. Муки любви больше не рассматриваются как нечто, присущее человеку и, более того, делающее его человечным. Напротив: страдания являются лишь свидетельством того, что личность не сумела себя «грамотно» сформировать. «Чрезмерная любовь подозрительна: это обсессивное поведение, которое пытается компенсировать недостаток любви в детстве. Правильная же любовь не связана с болью; ранит только нездоровая любовь», — говорит Юля Лернер. «„Жизнь страстями“, характерная для позднесоветского поколения, оттесняется на периферию в публичных и приватных дискурсах. <...> В биографических нарративах рассказывается о контроле над эмоциями, о рациональном поиске и выборе партнеров, о преимуществах браков по расчету. Романтическая любовь перестает выступать структурно образующим стержнем рассказов о сексуальности», — отмечали социологи Елена Здравомыслова и Анна Темкина еще в начале 2000-х.

Переосмысление любви с точки зрения того, вписывается ли она в схему «здоровых отношений», происходит повсеместно, причем переоценке подвергаются не только частные любовные драмы, но и коллективные нарративы о любви. Если еще 20 лет назад история Жени и Нади из главной советской новогодней сказки казалась многим идеальным сценарием любви — сценарием, написанным самой судьбой, — то сегодня психологи высказывают серьезные опасения по поводу их союза. «Каждая женщина встречала на своем пути вот таких среднестатистических мужиков, которые к 35-36 годам хороши только тем, что не женаты и для поклонниц на гитаре играют. Добавьте к этому его робость, нерешительность, мягкотелость, слепую преданность матери, пьющих без меры друзей и несомненные проблемы с алкоголем у него самого. <...> Естественно, на такого мужчину может „охотиться“ тоже не вполне зрелая женщина», — пишет семейный терапевт Мария Дьячкова в «Московском комсомольце». Характеристика, данная Жене Ипполитом — «для таких, как вы, главное — не разум, а чувства, импульс. Такие, как вы, — угроза для общества» — была исчерпывающим описанием идеального возлюбленного в 1970-х. Сегодня она — основа для диагноза. Положительным героем в сиквеле «Иронии судьбы» теперь предстает сам Ипполит — мужчина в крепкой меховой шапке, на автомобиле и с духами для невесты. Женя — это «любовь». Ипполит — это «отношения».

Действительно, романтические герои режима судьбы — Вронские, Онегины и Печорины — сегодня многим уже вовсе не кажутся привлекательными. От них веет нарциссизмом, насилием, пренебрежительным отношением к женщине; от них веет патриархатом. Точно так же вызывают понятное сопротивление и любовные истории эпохи развитого социализма: этот вечный осенний марафон, где женщина все время чего-то ждет, а мужчина все время в чем-то оправдывается.

Еще один липкий кошмар — это повседневная жизнь, грозящая ежесекундно потерять опору и распасться на волокна. «Ну вы поймите же, — говорит 23-летний Саша, — в России людям только любви не хватало. Тут и так каждый выживает, как может. Когда приходишь домой, хочется только одного — чтобы тебя оставили в покое». Контекст личной жизни — это непрекращающаяся, непрерывная усталость; именно усталость подчеркивается в интервью как едва ли не самое стабильное ощущение от жизни — вопреки чередующимся рассказам о заграничном отпуске, любимых ресторанах и маршрутах городского шопинга. Этому видимому противоречию есть как минимум два объяснения. Объяснение первое: необходимость испытывать усталость и говорить о ней — это одна из социальных норм неолиберализма. Если ты не устал — значит, ты недостаточно работал, в том числе недостаточно работал над собой. Усталость — экзистенциальное состояние современного человека, потрясенного переизбытком доступной ему свободы, считают некоторые философы и социологи. Подчеркивая свою усталость, мы в то же время подчеркиваем принадлежность к режиму выбора — то есть принадлежность к авангарду человечества. Объяснение второе: в постсоветских обществах под субъективным ощущением усталости или депрессии нередко скрывается понимание своего гражданского бесправия. Неспособность участвовать в политических процессах даже самого низового уровня ведет к отчаянию самых разных людей, включая и тех, кто не разделяет оппозиционных лозунгов или считает себя лояльными власти.

«Отношения» выступают как зона комфорта, как симметричный, аккуратно подстриженный островок покоя в агрессивно настроенном мире, полном насилия и непредсказуемостей. Идеальный любовник этого мира, действительно, уже не Вронский и не Печорин, а совершенно неожиданный персонаж — Илья Ильич Обломов, на пике влюбленности в Ольгу Сергеевну заключивший для себя, что ему «к лицу покой, хотя скучный, сонный; а с бурями я не управлюсь». Любовь — это слишком большой проект, на который уставшему субъекту постмодерна (особенно в его постсоветском изводе) просто не хватает сил.

Книга предоставлена издательством Individuum. Приобрести ее можно здесь.