Пытаясь найти баланс между работой и отдыхом, мы часто попадаем в ловушку: работать нужно для того, чтобы хорошо отдыхать, а отдыхать — для того, чтобы успешно работать. И ловушка здесь в том, что именно работа становится определяющим фактором жизни: даже отдых мы посвящаем тому, чтобы стать успешнее и продуктивнее. Но в чем подлинный смысл свободного от труда времени и почему постоянное самосовершенствование не приносит нам наслаждения? Об этом мы поговорили с доктором философских наук, профессором Высшей школы экономики Иваном Микиртумовым.

«Свободное время никогда не обесценивает труд»

— Давайте сначала дадим определение тому, что такое свободное время?

 — С одной стороны, это может быть время, не связанное с трудом, и в этом смысле оно вторично по отношению к труду: время, когда мы отдыхаем от работы, с тем, чтобы скоро опять к ней приступить. Писание не зря говорит, что жизнь наша — это добыча насущного хлеба в поте лица. 

С другой, это время, проведенное не в труде и имеющее самостоятельную ценность. Это не значит ни бессмысленной праздности, ни глупого увеселения. Писание и тут указывает смысл свободного времени: чтить и славить бога, радоваться, что он ниспосылает тебе что-то хорошее, размышлять о том, что такое правильное и надлежащее, сокрушаться о грехах. Более актуальный для нас смысл времени, свободного от труда, состоит в реализации человеком его гражданского состояния, политической свободы. Это характерно для античных демократий. 

И наконец, третье значение — время, свободное от труда, необходимого для обеспечения жизни, дается для постижения истины, для мудрости.

Из этих трех вариантов последний — удел единиц. Второй, то есть гражданское достоинство — удел немногих. А для масс остается только славить начальство, земное и небесное, и радоваться жизни в доступных формах: песнями, плясками, маскарадами, балаганами и прочим. 

Конечно, второй вариант выглядит и реалистично, и достойно, так что к нему мы все хотели бы стремиться. Значение времяпрепровождения, которое и приятно, и отвечает человеческой сущности, понимали еще древние греки. Во второй книге своей «Истории» Фукидид приводит надгробную речь первого стратега и оратора Афин Перикла. В ней содержится манифест афинской идентичности, говорится не только о готовности к трудам и опасностям, которые афиняне преодолевают «с легкостью и изяществом», но и об умении должным образом отдыхать и развлекаться. 

 Современные буддисты, кстати, часто говорят о человеке, погружающемся в медитацию, что он «практикует». 

У греков к числу наиболее значимых досугов, то есть занятий вне труда и политики, относились посещение театральных постановок и разнообразных соревнований — не только спортивных, но и мусических, то есть в изящных искусствах. А также слушание ораторов и споры друг с другом во всех возможных обстоятельствах и по всем возможным поводам. 

Все это очень важно для формирования общества как целостного гражданского организма, в котором все друг другу нужны, все друг другу друзья, где люди стараются понимать других, где поддерживается дух соревнования, где ведется непрерывное обсуждение как целей коллективной жизни, так и всех явлений, с ней связанных.

— Что все это добавляет нашему пониманию идеи свободного времени?

— В правильно устроенной жизни свободное время никогда не обесценивает труд, а труд не обесценивает свободное время. Неправильным является такое их соотношение, в котором мы думаем, что только в выходные мы живем настоящей, подлинной жизнью, а с понедельника по пятницу — страдаем. Просто время труда и время досуга отданы разным занятиям. 

В труде мы homo economicus, создаем валовой внутренний продукт. Вклад и гонорар каждого таковы, какими их обуславливает капиталистическая рыночная система. Она, как мы знаем, полна недостатков, но ничего лучше пока не придумано. К труду нас принуждает собственный экономический интерес, а к конкретному труду здесь и теперь, на этих условиях и с этими людьми — различные внеэкономические обстоятельства, среди которых может быть насилие, манипуляция и что угодно, что позволяет эксплуатировать.

Вопрос об эксплуатации уже не экономический, а политический, так как эксплуатация означает несправедливость, а искоренение последней — условие общего блага. Что справедливо, а что нет, решается по-разному разными сообществами в разные времена, но решается в пространстве политики. Если я признаю систему социальных и экономических отношений справедливой, то труд для меня теряет политическую окраску, вокруг него не разворачивается борьба. 

Современный человек лишен того политического участия, которое осуществлял свободный гражданин в античной демократии, поэтому наш праксис выглядит не блестяще. Вследствие этого для кого-то время политической активности и время отдыха и развлечений сливаются. С этим ничего невозможно поделать, хотя еще 50 лет назад в развитых странах политическая активность граждан была очень высокой, просто она концентрировалась вокруг вопросов, которые были довольно быстро решены.

Поэтому если в ваше свободное время вы вдруг озаботились правами человека в Африке, экологией, защитой исторических памятников или чем-то еще общественно значимым, досуг для вас закончился и началась гражданская активность, пусть и «на минималках». А подлинный досуг надо проводить так, чтобы вырастать в качестве человека и гражданина.

«Труд поглотил и ваш праксис, и ваш досуг»

— Тогда какие смыслы определяют свободное время? 

 — Если вы человек, постоянно занятый физическим тяжелым трудом как в шахте, ваше свободное время, скорее всего, будет ограничиваться лежанием на ровном месте и нехитрыми занятиями, не мешающими восстановить физические и нервные силы. Но в развитых обществах труд сегодня другой. 

Так называемая «зеленая колонизация» вывела многие тяжелые и грязные работы в развивающиеся страны, а богатой части человечества в разделении труда достался труд высококвалифицированный, цифровой или «виртуозный», как его назвал левый теоретик Паоло Вирно. 

Такой труд вбирает в себя все наши черты и качества, поэтому рекомендация совершенствовать в себе на досуге человека и гражданина с тем, чтобы быть и первым и вторым, для современного труда совершенно актуальна. Но имеет другую цель — сформировать из вас идеального работника, то есть такого, который сам себя модернизирует, обучает и совершенствует.

Именно этим на досуге занимаются читатели Reminder: они совершенствуются. Успех на этом пути обеспечивается, во-первых, занятиями разнообразными, во-вторых, подлинными и углубленными. Вы будете одновременно изучать исландский язык, стоять на голове в позе лотоса, осваивать видеокурс по машинному обучению, кататься на велосипеде «фикс», вышивать в удмуртском стиле, пить отвар цветов высокогорного жасмина и прочее. 

Сначала вы очень довольны собой, но потом начнете все это обсуждать, сравнивать и оценивать на предмет пользы для личностного развития. Тем самым перейдете на уровень критики и начнете спрашивать: «По какому праву?» и «На каком основании?». Раньше других, в 1995 году, это отметили социологи Эв Кьяпелло и Люк Болтански. И эта критика окажется востребованной, вы найдете союзников и оппонентов, но все это будет бурей в стакане воды, иллюзией критики, поскольку под вопрос не ставится самое важное, что здесь произошло.

А произошло следующее: труд полностью поглотил и ваш праксис, и ваш досуг. Телега встала впереди лошади. Ведь мы трудимся, чтобы жить, и жить хорошо, но не в труде определяется, что значит жить хорошо и зачем так жить, а в гражданско-политической активности и в том досуге, который создает и поддерживает социальные связи.

— Как быть с праздниками, которые отличаются от просто выходных?

— В книге о карнавальной культуре философа, литературоведа и теоретика культуры Михаила Бахтина есть довольно понятное психологическое объяснение, зачем людям нужны празднества. Они устают от постоянного напряжения в тяжелой жизни, в суровых социальных и экономических отношениях и во взаимодействии с «официальной» культурой, прежде всего религиозной. 

Напряжение требует разрядки, что укладывается в модель аффекта: душа реагирует на внешние сигналы и раздражения, выходит из равновесия, накапливает готовую к выбросу силу, а потом реализует ее в разрешении аффекта. Страх и усилия, серьезность и опасности, долг и порядок разрешаются в смехе, беспечности, глупых выходках, выкриках и прочем. 

Опыт каждого преподавателя показывает, что если студент просидел четыре лекции подряд, то буквально что угодно может стать причиной его длительного заливистого смеха. Потому что, как бы сказал Аристотель, душа его давно не смеялась, и реагирует на любой доступный повод. И наоборот, если долго веселиться, то в конце концов аффект притупляется, новые поводы к веселию не действуют, хочется о чем-то серьезно подумать, чем-то серьезно заняться. Эта сторона души тоже способна проявлять потребность, и если есть привычка к труду, к усилию, душа способна наш труд вознаградить чувством наслаждения.

— В чем разница между наслаждением и удовольствием?

 — Удовольствие дано нашей психофизике от природы: эволюционно сформировалось, чтобы различать полезное и вредное, благоприятное или, наоборот, опасное. Например, сладкое доставляет удовольствие, приятно почесаться, если хочется, или выпить воды, пробежав 5 км в ходе самосовершенствования. 

А наслаждение — это когда по той же самой модели пригодного и непригодного мы научились выстраивать отношения с самыми различными явлениями. И более того, даже по природе для нас неприятными. Мы едим оливки, а они горько-соленые. Если дать ребенку оливки, он их выплевывает и считает, что мы хотели его отравить. 

Получается, можно развить в себе способность получать удовольствие даже от чего-то, что вроде не должно приносить удовольствие. Рахметов у Чернышевского, напомню, с удовольствием спал на гвоздях. Поэтому для наученного удовольствия есть отдельное слово — наслаждение.

С работой и трудом тоже возможно выстроить такого рода отношения: получать от них наслаждение. Это может происходить отчасти по привычке. Если делать бессмысленную, неприятную работу много лет подряд и с позитивным закреплением, постепенно привыкаешь и даже будешь чувствовать в ней потребность. А в другом случае, когда понимаешь, что работа интересна, полезна, нужна или представляет собой некий квест с преодолением трудностей, поворотами сюжета, — ты постоянно убеждаешь себя в необходимости ее выполнять и тогда через это получаешь некое наслаждение. 

Грубо говоря, можно в том или ином виде получать наслаждение и от свободного времени, и от труда. Способность наслаждаться очень расширяет наши возможности в труде и совершенствовании, если от последнего некуда деваться.

— Труд, работа часто воспринимается как обременение, неприятность.

— Представьте, что вы школьник или школьница, успеваемость ваша скверная, вас все ругают, и вы решили прогулять школу и пойти в кино. Вы сидите в кино с мороженым в руке и с леденцами в кармане. Что вы испытываете? Если удовольствие вместе со смущением и переживаниями греха и преступления, то все в порядке. Если чистое и незамутненное удовольствие, то вы — блудный сын или дочь. 

Я представлю вариацию этой притчи. В ветхозаветные времена трудились большой семьей, а жили общинами. Рабов, конечно, держали, но мало и в режиме домашнего рабства. Поэтому труд здесь можно считать органичным, потому что странно было бы кому-то в стародавние времена мечтать о том, чтобы жить не трудясь. Потому что условием такой жизни является эксплуатация кого-то другого, а это несправедливо, бог не одобрит, да и кто же из равных тебе захочет дать себя эксплуатировать. 

Поэтому мечта о жизни без труда, о молочных реках, кисельных берегах, скатерти-самобранке, самодвижущейся печи и тому подобных вещах является вечной, но при этом имеет патологический источник. Чтобы так мечтать с удовольствием и постоянно, нужно испытывать такую боль от труда и усилия, чтобы в воображении нормальная картина трудовой жизни сменилась сказочными образами безделья. Мы, конечно, все мечтаем, чтобы тяжелая сумка сама по воздуху летела и прочее, но мечтам этим не придаем значения, не пытаемся сделать их моделью жизни. 

Есть, однако, люди, которые идут именно этим путем и, как правило, неудачно. Вот в нашей ветхозаветной семье все трудятся, как кому сказано белобородым патриархом, но однажды один из младших сыновей сбегает из дома, выбирает судьбу блудного сына. Почему сбегает? Труд и семейное подчинение, которые для всех норма жизни, для него невыносимы. Так он (или она) устроен, — это дело не воспитания, а случая, наделившего этого человека такой нервной организацией. Труд и подчинение приносят ему телесную и моральную боль. Как и всем, но он не может заставить себя ее преодолеть, нет воли. Я думаю, в каждом школьном классе можно найти одного-двух таких людей. Когда блудному сыну говорят: паши отсюда и досюда, ему кажется, что его не любят, что его эксплуатируют и хотят сжить со свету. И он думает, что если уйдет из дома, то где-то найдутся люди, которые его оценят, полюбят, сделают начальником или господином. 

Удачным такой побег бывает один на миллион, поэтому возвращается блудный сын побитый и оборванный. Но он не становится другим, он по-прежнему не может работать, хотя, с виду и может быть сложен крепко. Это встречает неприязнь со стороны окружающих: он становится никчемным, никудышным, изгоем. На роль иждивенца, каковы старики, дети и больные, он не годится, и ему семья или община указывает особые места проживания и особые виды труда, — низкие и бесчестные. Живет он обычно на отшибе, не со всеми, и обычно что-то охраняет, за чем-то присматривает, делает какую-то простую грязную работу, которую надо делать редко.

«На безусловный доход сегодня ни у кого нет денег»

— Но что если труд, работа не приносит наслаждения? Карл Маркс винил в этом отчуждение труда, например. 

 — Да, согласно Марксу, для пролетария труд есть мука, так как в труде пролетарий испытывает отчуждение от предмета труда, от орудий, от результата и от себя самого. Он понимает, что в таком труде он теряет свою родовую сущность как человек, то есть живет не так, как требует сущность человека. А капиталист при этом испытывает асимметричный аффект — наслаждение. То есть, если отчуждения не будет, не будет и наслаждения. Роботы, в частности, испортят капиталисту всю малину. 

Но концепция отчуждения Маркса не кажется мне правильной. Речь тут об аффектах, а они субъективны. Можно не чувствовать отчуждения, считая свое положение нормальным и даже выгодным. Тут надо, чтобы было с чем сравнить. Фабричный рабочий, если не брать совсем дикие времена раннего капитализма, жил лучше и веселее крестьянина.

То есть, отчуждение это первично аффект, а не социальное явление, которое можно объективно фиксировать, как, например, инфляцию, бедность или преступность. Объяснить почему это аффект, довольно просто.

Представим, что я никогда не задумывался, приносит ли мне неприятные ощущения работа на кого-то другого? А когда мне объяснили, что это так, я начал понимать, что мог бы его тоже испытать. Ведь люди эмпатичны и аффекты мы умеем передавать друг другу. Поэтому описание некоторого переживания способно вызвать у меня похожего рода переживание. Возможно, более слабое, но не лишенное для меня смысла. А вот то, что этот аффект мы испытываем, передавая его друг другу, и в результате, коллективно, превращает его в социальное явление.

Интересно, что у Маркса оплата труда ничего не компенсирует и ни на что не влияет: сколько не плати, снова и снова будет отчуждение. По его мнению, отчуждения нет только в творческом труде, например, в труде писателя или художника. И это тот самый виртуозный труд Паоло Вирно. К примеру, я нарисовал Мадонну с младенцем, и хотя у меня можно картину просто отобрать или купить, мое авторство за ней останется и никто не сможет им воспользоваться. 

Современный виртуозный труд уничтожает различие между трудом и досугом для квалифицированного работника, заставляя его все время совершенствоваться, а вот работник попроще, не такой квалифицированный, от этого ужасного напряжения всех сил свободен. Грубо говоря, пришел на работу, отработал восемь часов и после этого о работе можно забыть. И по сути нервозную идею самосовершенствования я не очень поддерживаю.

Но романтическая версия Маркса, что все мы, когда наступит коммунизм, будем освобождены от отчужденного труда и будем заниматься искусством и таким образом самореализовываться, выглядит довольно смешно. Маркс и сам это понимал, поэтому от детального описания коммунизма уклонялся.

— А введение безусловного базового дохода может что-то изменить? 

— Это может работать в хорошо интегрированных обществах: там, где есть и праксис, и продуктивный досуг, где люди находят удовольствие в соревновании, берегут репутацию, умеют гордиться и где хорошо работают механизмы признания. Тогда это чистый агон в самосовершенствовании, а деньги побоку.

Но на безусловный доход сегодня ни у кого нет денег. Капитализм буксует, хотя 28 лет, условно с 1980-го и до 2008 года он быстро рос. Драйверами этого роста на протяжении долго времени были страны Восточной Азии. Они стали богаче, замедлились в развитии и вложения в них менее эффективны, чем раньше. Богатые же страны в силу социал-демократической политики и популизма сформировали у своего населения завышенные ожидания, на обеспечение которых нет денег и приходится залезать в долги.

— О чем тогда стоит задуматься современному работающему человеку?

— Нынешняя гонка за признание, о которой мы немного говорили ранее, не дает нашей жизни какой-то цели, но позволяет жить более-менее интересно и я бы даже сказал благородно. Кому-то нравится быть прекарием, то есть не иметь постоянного места работы и долгосрочного контракта не потому, что их вообще нет, а потому, что они ждут его лишь в сфере простого труда.

Но коренной житель европейского города не хочет работать на каком-нибудь мусороперерабатывающем заводе, даже если бы ему предложили бессрочный контракт, раннюю пенсию и льготы. Нет, он хочет заниматься чем-то виртуозным, не знать различия между трудом и досугом, погрузиться в агон совершенствования. 

И вот в виде офисного планктона ты четко дифференцируешь досуг и работу, но досуг выстраиваешь по клише модного блоггера или путеводителя, чтобы отдыхать как все и как в тренде. Обе эти полярные перспективы мне сейчас видны и я раздумываю, как собой распорядиться, я посмеиваюсь над тем и другим, пытаюсь хотя бы на время обрести независимость и от форм труда, и от избыточного интереса к признанию. 

Современность дает нам много вариантов, и мы очень сильно отличаемся от обществ прошлого как по возможности видеть свои перспективы, так и по возможности их выбирать и менять. И это, конечно, великое благо.