Американский психолог и профессор Гарвардского университета Стивен Пинкер известен не только работами по психолингвистике. В своих книгах «Лучшее в нас» и «Просвещение сегодня» он отстаивает идею: несмотря ни на что, жизнь человечества становится все лучше и лучше. Мы поговорили с главным современным оптимистом о позитивном эффекте пандемии, незаметности хороших новостей, спасительном интернете и о том, что все проблемы решаемы, но не навсегда.

Благодарим за помощь в организации интервью онлайн-конференцию ReForum Winning the Hearts. Она пройдет 19 и 20 ноября и будет посвящена прогнозированию в эпоху пандемии. Одним из спикеров станет Стивен Пинкер. 

— В своей книге «Просвещение сегодня» вы говорите о неуклонном прогрессе человечества и утверждаете, что это не мнение оптимиста, а просто факт. Но на выбор темы исследования или книги всегда влияют личные предпочтения. Вы сами больше оптимист или пессимист?

— Давайте посмотрим. Например — пандемия. Я не думаю, что она закончится в ближайшее время. Я не думаю, что вакцина будет волшебным лекарством. Но я надеюсь, что Джо Байден станет нашим следующим президентом, хотя и не разрешаю себе верить в это, пока не будут подсчитаны все голоса. В общем, я стараюсь соотносить свои ожидания с реальностью, несмотря на темперамент. 

— Но если принять во внимание только факты, как вы призываете в своей книге, насколько оптимистично выглядит нынешняя ситуация с пандемией? 

— Я думаю, что пандемия еще нанесет огромный ущерб. Но судя по тому, что мы знаем о пандемиях из истории, рано или поздно нам удастся взять ee под контроль. Испанский грипп унес 50 миллионов жизней, если не больше. СПИД тоже продолжает убивать людей, хотя и гораздо медленнее. Мы сумели все обуздать. И с ковидом тоже справимся. Но ясно, что в ближайшем будущем нас ждет еще больше заражений и смертей. 

— То, что сейчас делается для предотвращения распространения коронавируса, часто создает такое впечатление, что на самом деле никакого прогресса нет. Нам говорят сократить социальные контакты, сидеть дома, носить маски, и это мало отличается от санитарных мер, которые принимались в подобных ситуациях 200 или даже 400 лет назад. Вы не испытываете разочарования? 

— Да. Я согласен — поразительно, что нашим главным оружием все еще остается изоляция, как и столетия назад. С другой стороны, срок между обнаружением болезни и установлением ее причины был феноменально коротким. Пока кто-то строил сумасшедшие конспирологические теории, научный мир очень быстро идентифицировал вирус и секвенировал его геном. Не прошло и года, как мы уже тестируем вакцины, которые были разработаны всего за несколько месяцев, и, вероятно, они будут доступны уже через год или раньше. Ничего подобного с другими заболеваниями не было. Наши первые меры противодействия действительно были примитивными. Хотя пример стран, которые добились успеха в борьбе с коронавирусом, показывает, что и эти меры могут быть эффективными. Я имею в виду такие страны, как Австралия, Германия, Тайвань и Южная Корея. Значит, эти меры работают. Конечно, в сочетании с высокотехнологичными методами, такими как экспресс-тестирование, отслеживание контактов с инфицированными и современное лечение. А как только выпустят эффективную вакцину, смертность снизится, скорее всего, даже быстрее, чем это было в случае с другими пандемиями.

— Вы как-то твитнули ссылку на статью редактора ресурса HumanProgress.org Мэриена Тупи о том, как важно быть реалистом во время кризисов. В ней есть интересная мысль: с начала эпохи Просвещения и до настоящего времени мы создали гораздо больше, чем успевали разрушать каждый год. Можно ли рассматривать пессимизм и оптимизм как взгляд на ситуацию в краткосрочной и долгосрочной перспективе? То есть сейчас кажется, что потерь больше, но если взглянуть шире, то окажется, что больше достижений. 

— Так и есть. Наше представление о мире часто определяют медиа, которые привыкли работать в диапазоне от одного дня до нескольких минут. Плохое в мире происходит очень быстро, будь то террористический акт или обрушение здания. Хорошее, как правило, накапливается долго. Прежде чем позитивный эффект станет ощутимым, часто проходят годы. Это сложно заметить. Хорошие события редко становятся новостями, хотя они способны менять мир. Например, сокращение бедности или уменьшение числа войн. И если какой-то внимательный человек не обратит внимания на статистику и графики, настоящая революция может пройти незамеченной для большинства. 

— Если мир кажется нам хуже из-за медиа, может, нам нужно просто ограничить поток информации, чтобы стать счастливыми? 

— Бернард Шоу как-то сказал, что, возможно, пьяный человек счастливее, чем трезвый, но я предпочел бы быть трезвым. Дело не том, чтобы отгородиться от плохих новостей. Нам нужно знать реальность. Мы просто не должны отгораживаться от хороших новостей. Проблема в том, что медиа не доверяют хорошим новостям. Я слышал от журналистов, что хорошая новость — все равно что реклама, то есть хорошее событие — это плохая журналистика. Именно поэтому лично я подписан только на информационные ресурсы, которые специализируются на сборе данных, — такие, как ourworldindata.org или HumanProgress.org. 

Я вообще думаю, что новости должны охватывать более широкий спектр тем, а не только спорт, политику, погоду и бизнес. В новостях должна быть панель важных мировых и национальных индексов: уровень преступности, объем выбросов парниковых газов, смертность, количество войн в мире. Это надо отслеживать каждую неделю. 

На это могут сказать: люди ненавидят цифры и графики, не любят статистику. Но это неправда. Посмотрите на спортивные газеты или бизнес-издания — там сплошные цифры. И цифры даже лучше хороших новостей. Это голые факты. Именно они могут показать, какие последствия — хорошие или плохие — влечет за собой та или иная политика. Например, если страна закрывает свои атомные электростанции, мы имеем право знать, вызывает ли это рост выбросов углекислого газа. Или если в стране реформируют полицию, хотелось бы знать, повышается или понижается после этого уровень преступности. Поразительно, что в новостях ничего этого нет, хотя именно так мы могли бы понять, как все работает. 

— Но, может, уверенность в том, что в мире все плохо, как раз и заставляет нас его улучшать — движет прогрессом человечества? 

— Не думаю. И вряд ли есть надежные данные о том, кто внес больший вклад в улучшение нашего мира — пессимисты или оптимисты. Но мне кажется, что скорее оптимисты. Потому что пессимизм может запросто превратиться в фатализм. Если вы думаете, что все становится только хуже, независимо от того, что мы делаем, зачем вообще беспокоиться, зачем пытаться, не лучше ли просто наслаждаться тем, что есть, пока это тоже не испортилось? И еще — это может способствовать радикализации. Если все наши институты терпят крах, никто не будет рассчитывать на реформы. Все решат: давайте просто от них избавимся — разрушим до основания, а потом построим на руинах лучший мир. Пессимизм может быть разрушительной силой. 

— Но есть представление о том, что быть рациональным — значит быть пессимистом. Вы как раз работаете над следующей книгой, которая будет посвящена рациональности. Что значит для вас быть рациональным? 

— Тут есть парадокс. С одной стороны, в нашем мире так много иррационального — конспирологические теории, шарлатанство, чудо-лекарства, всякие безумные идеи. С другой стороны, люди вполне способны быть рациональными. Мы, в конце концов, были на Луне. Мы создали теорию Большого взрыва и секвенировали геном. Даже те, кто верит в теории заговора, ходят на работу, выполняют свои обязанности, поддерживают порядок дома, заботятся о детях. Вы не станете просто верить, что в холодильнике есть еда, если ее там нет, потому что иначе вам придется голодать. Но если речь идет о политике или науке, вы поверите в ту реальность, о которой вам расскажут. 

Есть еще одна проблема. Люди считают, что их личные убеждения ни на что не влияют. Например, не изменят климат. И поэтому часто думают: какая вообще разница, во что я верю, правда это или нет? Но людям важно поверить, что их мнение имеет значение и может влиять на мир вокруг. Им нужна возможность проявить свою рациональность в общественной сфере и увидеть ее эффект. 

— Кроме иррациональности, есть еще разрыв между наукой и уровнем знаний обычных людей. Может ли пандемия сократить этот разрыв благодаря тому, что научные знания станут для них жизненно важными? 

— Да, тут важно, во-первых, настоящее понимание науки, а во-вторых — доверие к науке. Подавляющее большинство людей, даже если их мнение совпадает с научным консенсусом, на самом деле не понимают сам принцип научного знания. Они обычно оценивают научные данные не с точки зрения их правомерности, а по тому, насколько они совпадают с их политическими взглядами. Особенно это актуально в Соединенных Штатах. Мнение человека об антропогенном изменении климата, об эффективности ношения масок и мерах по борьбе с пандемией зависит от того, насколько он левый или правый. И даже люди, которые понимают, что глобальное потепление связано с человеческой деятельностью, не разбираются в атмосферной химии. Они просто ориентируются в своих убеждениях на общественный институт, который, по их мнению, стремится раскрыть правду, то есть на науку. А те, кто отрицает глобальное потепление, пытаются найти экспертов, которые говорят то, что им близко. А если не находят, то просто начинают отрицать науку в целом. 

— А как вы себя чувствуете, когда кто-то публично отвергает или даже просто критикует ваши взгляды? 

— По-человечески мне это, конечно, не нравится. Но как интеллектуал и ученый я готов признать критику, если она справедлива. Если оппонент не согласен с моими идеями, он имеет на это право. Я несу за них ответственность. И не считаю себя непогрешимым. Но если это личные нападки, меня это расстраивает и может задеть.

— Вас часто критикуют и правые, и левые. Что вы думаете о политической поляризации в США? Если исходить из вашего мнения о том, что человечество неуклонно прогрессирует, этот раскол тоже должен быть шагом вперед? 

— Это чрезвычайно разрушительный фактор. Но я думаю, что виноваты обе стороны. Хотя консерваторы виноваты больше просто потому, что они были все это время у руля. Но поляризации способствовала и агрессивность левых, а также некоторых представителей научного сообщества и прессы, которые навязывают обществу новый конформизм, объявляют какие-то идеи недопустимыми, демонизируют оппонентов, клеймят их как расистов. Среди правых радикализма чуть больше, но и у левых есть радикальное крыло. Поэтому я думаю, что нам сейчас нужна золотая середина — максимально прагматичная и беспристрастная позиция, ориентированная на науку. Что же касается прогресса — нет, эта поляризация не стала шагом вперед. 

— Вернемся к пандемии. Многие люди сейчас страдают от недостатка социальных контактов. Как вы переносите социальное дистанцирование?

— Сейчас у нас есть электронные средства коммуникации. Благодаря одному из них мы с вами общаемся. (Мы беседовали со Стивеном Пинкером в zoom. — Reminder.) Так что дистанцирование неверно называть социальным. На самом деле оно физическое. Количество социальных контактов не так уж сильно сократилось, хотя zoom — это, конечно, не общение с глазу на глаз. Но в этом есть и свои плюсы. Очень часто деловые встречи — это просто повод запихнуть людей в железные коробки и жечь ресурсы, перемещая их по городу, через всю страну или на другой конец света. На самом деле, это совсем не обязательно. У нас есть телефоны, есть электронная почта и zoom. Переход на общение по zoom — это позитивное изменение. Конечно, менее позитивное, когда речь идет о друзьях, семье или живых дискуссиях, смысл которых в быстром обмене мнениями. Но только представьте, что было бы с нами, если бы такая пандемия нагрянула лет 20–25 назад, когда еще не было ни высокоскоростного интернета, ни видеокамер в ноутбуках. Какой это был бы шок, какая боль по сравнению с тем, что мы переживаем сейчас. 

И потом, мы ведь не животные, которые для коммуникации должны почувствовать запах феромонов другой особи. В нашей жизни удивительно много всего может происходить без личного контакта именно потому, что у нас за передачу информации отвечает язык. Это не идеальная замена личных контактов, но раз экономика еще не рухнула, еще есть еда в магазинах и вы все еще можете залить бензин в свою машину, значит, это работает. 

— Как лично вы поддерживаете оптимизм в это время? 

— Мне нравится ездить на велосипеде. Велосипеды вообще стали очень популярны с начала пандемии. На них легко соблюдать дистанцию. Там, где я живу, много живописных дорог. Я катаюсь на Кейп-Код — это мыс на побережье Массачусетса. Мне нравится фотографировать. Мы с моей женой Ребеккой Голдстейн любим смотреть кино — особенно старые фильмы тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, потому что даже если фильм плохой, всегда интересно посмотреть, какой была тогда жизнь. Что касается профессиональной сферы, у меня есть психологические проекты. Я продолжаю исследования на разные темы, связанные с работой мозга. Я пишу книгу о рациональности. 

— А вам не кажется, что пандемия не только отнимает, но и дает нам некоторые возможности? Например, время заняться собой.

— Да, но это зависит от человека. В моей работе главное — обмен информацией. Так что пандемия не сильно изменила мой образ жизни. Правда, я теперь трачу меньше времени на ожидания в аэропорту, на такси, на метро. Так что — да, свободного времени и правда стало больше. Но я не хочу сказать, что пандемия — это хорошо. Нет, это худшее, что случилось за последние пару десятков лет, если учесть, сколько людей умерло. Но любой кризис заставляет переосмыслить свою привычную жизнь. И мне кажется, что нам полезно задуматься, как много времени мы тратим впустую на физические перемещения. Когда проводят опросы, все называют самым неприятным занятием — поездки в транспорте. Зачем людям тратить столько часов своей жизни, сидя в машинах или автобусах? Если бы мы могли сэкономить это время, это было бы большим благом. 

И еще одно: человечество переживало и худшие пандемии. Этот кризис принесет нам пользу, если мы научимся воспринимать пандемии как постоянную угрозу, примерно как риск пожара. В каждом городе есть пожарная служба. И пусть крупные пожары случаются только раз в два года, мы не закрываем пожарные отделения. Потому что последствия могут быть такими катастрофическими, что лучше потратиться на пожарных, чтобы они сохраняли бдительность. Нам нужна такая же эпидемиологическая пожарная служба: система раннего обнаружения, честные наблюдатели, мощности для быстрой разработки вакцин, более эффективные методы лечения вирусных инфекций. Страны мира должны объединить свои усилия в рамках ВОЗ и укрепить механизмы поддержания постоянной готовности. Потому что нас могут ожидать еще более опасные пандемии. 

— И как вы думаете, мы будем к ним лучше подготовлены?

— Думаю, да. Но никаких гарантий нет. Если Байден станет президентом, сделать это будет проще, хотя бы потому, что у Трампа есть какая-то иррациональная антипатия к международным организациям. А именно их роль возрастает, когда речь идет о проблемах, выходящих за пределы национальных границ. Таких как терроризм, киберпреступность, миграция, изменение климата. Все это глобальные проблемы, решение которых требует глобального сотрудничества. Но пандемия — самый очевидный пример. Вирусу все равно, где проходят границы между странами. 

— А какой совет вы могли бы дать нашим читателям — что делать, чтобы сохранить оптимизм здесь и сейчас? 

— В таких ситуациях я люблю вспоминать три правила физика Дэвида Дойча. Первое: проблемы неизбежны. Если у нас проблемы, это не значит, что мир рушится. Как раз наоборот — это нормальное состояние. Проблемы будут всегда, в том числе болезни. Второе: проблемы решаемы. Если решение не противоречит законам природы, то оно всегда возможно при наличии необходимых знаний. Поэтому нам нужно углублять знания. Мы всегда начинаем с неведения и затем учимся на ошибках. Совершать ошибки — это хорошо. Это признак того, что мы учимся. Третье правило: каждое решение создает новые проблемы, которые, в свою очередь, требуют решения. Кризис не означает, что проблема неразрешима. Но надо помнить, что на смену решенной проблеме всегда приходит новая. Это бесконечный процесс. Решить все раз и навсегда невозможно.