До последнего вздоха: как психолог Ирвин Ялом переживает смерть жены

Две загадки кажутся нам одинаково неразрешимыми: бесконечность Вселенной и конечность нашей жизни. Книга «Вопрос смерти и жизни» (именно в таком порядке) посвящена второй. Но не тому, как разгадать смерть, а как с ней жить. Весной 2019 года известной писательнице-феминистке Мэрилин Ялом поставили диагноз, который принято называть «страшным»: множественная миелома — неизлечимая форма рака крови, из-за которого разрушаются кости. Прогноз, особенно для ее возраста — 87 лет — неутешительный. В среднем — три года, каждый из которых будет неизмеримо хуже предыдущего. Во время прогулки она предложила своему мужу, известному на весь мир экзистенциальному психологу Ирвину Ялому, написать вдвоем документальную книгу о ее болезни и смерти. 

Хроника собственной смерти — не новая тема. Мы помним блог умершего от рака канадского музыканта и гидробиолога Дерека Миллера, дневник норвежки Регины Строкке, которую убила в 18 лет лейкемия; посмертно опубликованные мемуары Пола Каланити и Юджина О’Келли. Но этот личный опыт умирания необычный. Не только потому, что Ялом посвятил всю карьеру исследованию страха смерти и травмы утраты. А потому что этот опыт переживают двое. Взгляд на умирание одновременно изнутри и снаружи. История столкновения со смертью сразу двух «я», одно из которых готовится исчезнуть, а другое — принять этот факт. 

Книга начинается как диалог двух дневников. Глава Мэрилин — глава Ирвина. Те же события с другого ракурса, с другими акцентами и деталями: приемы у врача, анализы, химиотерапия, велкейд, стероиды, иммуномодуляторы. Просветы между периодами тьмы становятся все короче. Лекарства сменяет морфин. Лечащего врача М. — врач паллиативной помощи С. Надежду — отчаяние. Через полгода «борьбы с болезнью» на вопрос Мэрилин, сколько ей осталось, доктор говорит: «В районе двух месяцев». Она называет эту главу «Смертным приговором». До этого момента оба дневника двигались в одном направлении. Отсюда их траектории расходятся.

Мэрилин остается целиком в настоящем. Кажется, правда о неизбежном дает ей ясность и цель. «Если я хочу что-то успеть, мне надо делать это быстро». Она составляет график приема немногих близких друзей, с которыми хочет проститься лично. Обдумывает последнее письмо многим, с кем у нее нет сил попрощаться по телефону. Раздает свои книги и вещи. Начинает сознательно отдаляться от окружающих, чтобы постепенно приучить себя к расставанию со всем. Смерть не пугает ее. Страшно то, что ей предшествует: долгий и бессмысленный процесс умирания, который превращает человека в комок боли и ужаса, лишая его личности еще при жизни. Чтобы это не произошло, «решение жить или умереть должна принимать я». «Умри вовремя», — повторяет она цитату из Ницше. Ей снится кошмар: компьютер издает невыносимо громкий звук; она жмет на клавиши, но звук становится все громче; она выдергивает провод из розетки, но компьютер не выключается. В панике она мечется по дому с криками: «Помогите отсоединить шнур!» Так в книге появляется тема эвтаназии.

Для Ирвина это шок: не столько сам «смертный приговор», сколько ясность, с которой встречает его Мэрилин. В отличие от нее, он словно отшатывается от реальности, делает шаг назад, потом еще и еще. В его заметках становится все меньше настоящего — все больше прошлого. Целая глава посвящена умершим друзьям юности. У этих персонажей из прошлого есть нечто общее с Мэрилин: они уже покинули его, а она собирается это сделать. Ее желание добровольно уйти из жизни кажется ему равносильным готовности бросить его. «Разве недостаточно того, что ты просто жива?» — спрашивает он ее, не замечая, что этого достаточно только ему. 

По закону об эвтаназии, принятому в Калифорнии в 2019 году, для проведения процедуры не требуется согласие родственников. Нужно лишь решение Мэрилин и подпись двух специалистов, удостоверяющих, что она находится в безнадежном состоянии. Когда будет «вовремя» — решает тоже она. Но Ирвин принимает ее волю. Однажды вечером она приходит в себя и говорит: «Пора». Вызванный врач снижает ей дозу морфина, чтобы она могла самостоятельно выпить необходимые таблетки. Закон запрещает врачу не только делать смертельную инъекцию, но и помогать больному. На следующий день в присутствии врача, сиделки, мужа и четырех детей Мэрилин выпивает 100 миллиграммов дигоксина, который остановит ее сердце. И усыпляющую смесь из морфина, амитриптилина и диазепама. Дальнейшее Ирвин Ялом описывает так: «Я кладу голову рядом с ней на подушку и напряженно вслушиваюсь в ее дыхание. Не отрывая от нее взгляда, я считаю про себя каждый вдох. На четырнадцатом она перестает дышать». 

У нерелигиозного человека (а оба героя этой книги такие) есть выбор между двумя основными подходами к смерти. Первый — попытаться придать ей смысл, найти для нее рациональное оправдание и убедить себя, что это необходимая часть существования. Самый экстремальный пример — Стив Джобс, который в своем знаменитом обращении к выпускникам Стэнфорда назвал смерть «лучшим изобретением жизни». Потому что она освобождает место для нового, даже если старым оказывается он сам. У Мэрилин Ялом более мягкий вариант принятия. «Смерть 87-летней женщины, которой не о чем жалеть, — это не трагедия, — говорит она. — Даже немного стыдно тратить время на это дряхлое умирающее тело, когда столько других людей не получают вообще никакой помощи». 

Но кроме принятия, есть еще отрицание смерти. Его стратегии описал в одноименной книге американский антрополог Эрнест Беккер. Способов забаррикадировать сознание от мысли о неминуемом конце бесконечно много: от навязчивой погони за достижениями до зацикленности на здоровье. В чем проблема этого подхода? Он делает нас заложниками того, что Ялом называет «наваждениями»: это невротические зависимости от денег, идеологий, признания и других иллюзий, которые помогают вытеснить из сознания экзистенциальную тревогу, но взамен отнимают у нас время и свободу. Поэтому в основе терапевтического метода Ялома идея — превратить смерть из источника подспудной тревоги в стимул для развития и мерило жизни, по которому можно определить, что по-настоящему важно, а что нет. Но в этой книге сам Ялом оказался на месте своих пациентов, страдающих от отрицания смерти. 

Он вспоминает одну из своих пациенток, у которой формой отрицания была злость на умершего мужа. Она упрекала Ялома в том, что он не может ее понять, потому что не пережил ничего подобного. Он понимает, что она была права. Размышлять о смерти, работать с пациентами, потерявшими близких, и даже вести групповую терапию со смертельно больными — не то же самое, что соприкоснуться со смертью по-настоящему. Тут важна не физическая, а эмоциональная дистанция. Смерть жены, признает Ялом, стала для него первым по-настоящему личным опытом умирания. И он сам попал в ловушку отрицания. В его случае оно приняло форму регрессии в прошлое. Оттуда же, из прошлого, неожиданно приходит и помощь. 

Через 60 дней после смерти Мэрилин он снимает с полки книгу и ловит себя на мысли, что ее автор «намного умнее меня и знает гораздо больше о философии и психотерапии». Это «Шопенгауэр как лекарство» — роман о смертельно больном психотерапевте, который решает лечить пациентов философией. Его написал он сам 17 лет назад. За этой книгой следуют другие: «Все мы творения на день», «Мама и смысл жизни». Собственные книги становятся для него лекарством, которое возвращает его к реальности. 

Во второй части «Вопроса смерти и жизни» еще много воспоминаний и ценных наблюдений. Например — что скорбь может сопровождаться всплесками сексуальности (даже если вам 88 лет, как Ялому), потому что только влечению к продолжению жизни под силу пробить эмоциональный ступор; что человек, потерявший близкого (даже такой рациональный, как Ялом), легко поддается соблазну магического мышления и невольно воображает себе воссоединение с умершим «в мире ином». Но главное  — история о том, как Ялом выступает одновременно в роли пациента и собственного терапевта. 

В предисловии Мэрилин и Ирвин Ялом выражают надежду, что их опыт поможет читателям обрести утешение и смысл. Самому Ялому он точно помог. Он не раз повторяет в книге, что работа над ней стала для него спасением. Но рецензент The Times не зря назвал ее «душераздирающе сырой». Поначалу после ее прочтения остается ощущение опустошенности. И только через какое-то время начинает раскрываться ее смысл. Смерть непреодолима, даже если вы потратили всю жизнь на то, чтобы ее осмыслить. Но то, как мы пытаемся ее преодолеть  — с помощью философии, любви, работы, творчества, религии, — делает нас теми, кто мы есть. Меня — мной, вас — собой, а Ирвина Ялома — Ирвином Яломом.