«Больше всего смерти боятся те, кто не преуспел в жизни»

Ирвин Ялом — легендарная личность: один из основателей современной экзистенциальной психологии, выдающийся психотерапевт и популярный романист. В свои 89 лет он продолжает принимать пациентов, консультировать терапевтические группы и делиться своим богатым опытом. Мы уже рассказывали о новой книге Ялома «Вопрос смерти и жизни», посвященной болезни и смерти его жены, известной писательницы Мэрилин Ялом. В связи с выходом книги на русском языке знаменитый психотерапевт принял участие в телемосте, организованном Московским институтом психоанализа, и ответил на вопросы читателей: что помогло ему пережить утрату, как важно быть открытым с пациентами и близкими, почему он никогда не страдал от профессионального выгорания и, конечно, в чем смысл жизни. Reminder публикует самое интересное из беседы.

— Почему в заглавии книги, которую вы написали вместе с женой, привычный порядок слов изменен: «Вопрос смерти и жизни», а не наоборот? 

— Потому что все начинается со смерти моей жены, а завершается моей жизнью после ее смерти, моим личным опытом скорби. Первую половину книги мы написали вместе. Это была идея Мэрилин — написать вдвоем о ее болезни и приближающейся смерти. У нее была множественная миелома, с этой формой рака крови некоторым удается протянуть 10-15 лет. Но она перепробовала все, что можно, и ничего не помогало. Ее состояние быстро ухудшалось, конец был неотвратим. И она решила, что не хочет так больше жить. В некоторых штатах у нас разрешена эвтаназия при условии, что речь идет о неизлечимой болезни в терминальной стадии и поддержание жизни будет стоить пациенту невыносимых страданий. Пациент во время этой процедуры должен быть в сознании. Я и четверо наших детей были рядом с ней, когда она села на кровати и выпила смертельный коктейль через соломинку. Когда она перестала дышать, я поцеловал ее в лоб. Я никогда не забуду это ощущение: когда целуешь умершего и понимаешь, что его уже нет в этом теле. Сейчас я в каком-то смысле рад за нее, потому что она смогла уйти так, как хотела. Процесс написания второй части книги стал для меня целительным. Благодаря работе я смог продолжить самоанализ и сделать наблюдения, которые могут быть полезными для других людей, если они окажутся в такой же ситуации. 

— Вы часто говорите, что есть связь между страхом смерти и ощущением нереализованности в жизни. Вы себя полностью реализовали. Значит, у вас этого страха нет? 

— Страх смерти — экзистенциальный, он есть у всех. Это фундаментальное чувство. В рамках моих консультаций и терапевтической практики эта тема поднимается чаще других. Просто, у людей, которые прожили наполненную жизнь, страх смерти притупляется. Вообще, когда работаешь с людьми, которые страдают от неотступного страха смерти долгие годы, когда спрашиваешь, с чем это может быть связано, они, как правило, говорят о желаниях, мечтах и планах, которые им не удалось реализовать. Больше всего смерти боятся те, кто не преуспел в жизни, не смог полностью раскрыться. Но у меня, конечно, он тоже есть. Помню, много лет назад у меня была пациентка с раком груди. Когда у нее начались метастазы, я по ее настоятельной просьбе собрал психотерапевтическую группу для женщин с такой же болезнью. Все ее участницы были обречены. Они знали и я знал, что они умрут одна за другой. Но страх смерти испытывали не только они. За время работы в этой группе он усилился и у меня. Страх заразителен. После этого я сам несколько раз прошел курс терапии — это вообще очень важная часть жизни психотерапевта: если ты лечишь других, то и сам должен периодически лечиться. После смерти жены мне помогло то, что я стал перечитывать все книги, которые написал. И по мере чтения меня стало наполнять что-то вроде гордости за проделанную работу. И чем больше благодарности я испытывал к своему собственному труду, тем дальше отступал страх смерти. 

— Что еще может уменьшить страх смерти?

— Взаимная любовь, вообще любая взаимная симпатия и близость — возможность найти человека или людей для поддержки. Для меня таким человеком была жена. Встреча с ней стала ключевым моментом моей жизни. Мне было 14 лет, друг пригласил меня на вечеринку, на крыльце было много народу, через дверь было не войти, поэтому я решил влезть в окно. И вдруг вижу внутри девушку, такую маленькую, буквально метра полтора ростом. Я уставился на нее, и все вокруг как будто перестало существовать. Помню, она мне сказала, что пропустила в тот день школу, потому что всю ночь не могла уснуть — читала «Унесенные ветром». Я был потрясен и сразу почувствовал такую связь с ней. Я сам постоянно читал — по 6-8 книг в неделю. Я никогда прежде не видел человека, который любит книги так же. Это была любовь с первого взгляда. Она перевернула мою жизнь, изменила направление моей жизни. Наша дружба, любовь и совместная жизнь начались с книги и закончились книгой. 

Но найти настолько родственного человека и провести больше 60 лет вместе — редкость. Когда умираешь один и вокруг никого нет, это жутковато. Мне жаль людей, которые умирают в одиночестве. Наверное, потому что для меня самое важное — человеческие отношения: на каждой терапевтической сессии или в компании с друзьями — мы абсолютно открыто говорим обо всем, что происходит у нас в жизни. С детьми у меня тоже очень искренние отношения, мы в семье вообще поддерживаем дух открытости. Я привык к такой манере общения с ранних лет, и в моем случае это прекрасно работает. 

— Такую же открытость вы приветствуете и в психотерапии? 

— Когда я только начинал в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, я выбрал своей специализацией психоанализ. И однажды у меня была модельная сессия с пациенткой, которая даже не смотрела на меня, сидела чуть ли не спиной ко мне. Тогда я понял, что так проводить сессии нельзя. Может быть, Зигмунд Фрейд красиво смотрится на фото в позе нога на ногу, отвернувшись от пациента на кушетке, но я не могу, как он. 

Я с самого начала старался быть максимально открытым с пациентами и максимально смелым в своих экспериментах. После армии меня пригласили в Стэнфорд, в медицинскую школу, преподавать психиатрию. Факультет был совершенно новый, он тогда только открылся. С тех пор через меня прошло очень много студентов, я обучал их технике групповой терапии. Первые несколько лет моя главная задача заключалась в том, чтобы помочь им научиться правильно организовывать работу в группах. Чтобы студенты могли наблюдать за работой терапевта, мы использовали зеркало на стене — прозрачное с одной стороны, как в комнатах для допроса в полицейских участках. Однажды я провел смелый эксперимент — сказал пациентам: «Через это стекло за нами будут наблюдать студенты, но после сессии они займут ваши места и обсудят со мной все, что произошло между нами, а вы будете за ними наблюдать через стекло». В то время многих такое шокировало. Но в итоге это оказалось очень интересным и ценным опытом и для студентов, и для пациентов. Когда пациенты понимают, что они не просто объект наблюдения, но и сами могут наблюдать за другими, это раскрепощает и помогает в проведении групповой терапии. 

Еще помню, у меня была одна пациентка, которая переехала в другой город и не успевала на сеансы групповой терапии, поэтому я проводил с ней несколько месяцев индивидуальные сессии. Хрупкая, боязливая женщина, очень молчаливая, застенчивая, ее было сложно разговорить. И я провел с ней такой эксперимент. Предложил ей: «В конце сессии я напишу краткий отчет о том, что произошло между нами и отправлю вам по почте, чтобы вы могли внимательно прочитать. И вы сделайте то же самое». Она была писательницей. И мы начали писать друг другу свои версии происходящего на сессиях. Это был тоже очень интересный опыт. Спустя много лет, я перечитал нашу переписку и подумал, что из этого можно сделать книгу. Жена помогла мне отредактировать материал, так получилась книга «Хроники исцеления», в которой терапевт раскрывается так же, как пациент. Этому же принципу я следовал и в книге о Мэрилин. 

— Какие еще качества хорошего терапевта вы бы назвали, кроме открытости?

— Это человек, который умеет слушать и готов на каждой сессии постоянно быть «здесь и сейчас». Когда я консультирую пациента, я периодически его спрашиваю: «Как вы себя чувствуете? Что вы ощутили после моего вопроса? Мы близки к решению проблемы, как вы думаете?» А после сессии интересуюсь: «Как вам кажется, мы немного сблизились или, наоборот, отдалились?» Я стараюсь постоянно быть в контакте с пациентом. Терапия — это улица с двусторонним движением. То, что происходит между терапевтом и пациентом на индивидуальной сессии или между пациентами внутри терапевтической группы — зеркало того, что происходит у них в жизни с другими людьми. Поэтому в групповой терапии мы занимаемся не столько самими пациентами, сколько их взаимоотношениями. Если ты на это способен, если готов смотреть правде в лицо — ты хороший психотерапевт. Наблюдательность и любознательность — тоже важные качества терапевта. Помню, я вел сеанс с одной пациенткой по зуму и удивился, почему окошко программы на экране такое маленькое. Оказалось, это пациентка села так далеко от камеры. И в этот момент я подумал, что ей, наверное, трудно поддерживать близкие отношения. Мы и так вели сеанс удаленно, а она еще и отодвинулась от экрана. 

— Сейчас общение во многом перешло в зум. Отличается ли дистанционная терапия от реальной? В чем ее плюсы и минусы? 

— Очень интересный вопрос. Для меня дистанционная терапия в порядке вещей. Я уже давно провожу индивидуальные сессии по зуму, особенно с пациентами, которые живут в других странах. Кстати, в России у меня тоже есть пациенты. На индивидуальных сеансах дистанционность суть терапии не меняет. Я смотрю на пациента, он смотрит на меня — по большому счету ситуация такая же, как если бы мы оба были в одном помещении. А вот у групповой терапии по зуму есть свои минусы. Когда люди физически сидят в кружке, ты видишь, кто с кем рядом, чувствуешь динамику, а здесь это непонятно. Перед тобой просто плитка из 7-8 лиц. Зато благодаря зуму пациентам приходится быть более дисциплинированными, уже не скажешь: «Извините, не успеваю на сеанс — застрял в пробке». Еще одно преимущество в том, что терапевт может посмотреть, в какой обстановке живет пациент. Это тоже отражает его ментальное состояние. Но думаю, когда пандемия закончится, все вернется на круги своя и психотерапия в основном будет проходить офлайн.

— Как у опытного психолога, есть ли у вас свой рецепт от выгорания в такие сложные периоды? 

— Самое главное – не изолируйте себя, обязательно выделяйте время на общение с коллегами, на преподавание, потому что вы должны проводить время с теми, кто ниже вас по уровню квалификации, для кого вы можете быть учителем. Это поддерживает — подзаряжает ваши батарейки. Я этим занимаюсь уже много лет, и у меня нет никакого выгорания. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь выгорал. Потому что я постоянно окружал себя людьми. Я всегда наблюдал за тем, как я влияю на людей и как люди влияют на меня. 

— Вы продолжаете заниматься психотерапией, а планируете ли вы написать еще что-нибудь?

— Конечно, планирую. Это то, что поддерживает меня в живых. Я даже не знаю, как можно жить и не писать. Я начинаю писать с 8 утра, потом смотрю, уже 4 часа вечера, а я даже не заметил, как пролетело время. Когда я пишу, я как будто переношусь в другую вселенную. Думаю, я буду писать, пока у меня рука поднимается. Для меня это такое же естественное состояние, как дышать. Самые лучшие моменты в моей жизни связаны с работой над рассказами и романами. Например, с книгой о Ницше, о других известных философах — Шопенгауэре и Спинозе. 

Из-за желания писать книги я и выбрал из всех медицинских профессий психиатрию. Однажды, когда мне было лет 12-13, у моего отца случился сердечный приступ посреди ночи. Хорошо помню, как мы с мамой ждали приезда врача. И вот он появился! Звонок, дверь открывается, я слышу, как врач поднимается по лестнице. Какое это было облегчение! Помню, мама гладила меня по голове и было такое чувство, как будто камень с души упал. И в тот момент внутренний голос сказал мне: я хочу быть таким же, как этот врач, хочу приносить людям облегчение. Но философия меня всегда интересовала больше, чем медицинская наука. Еще ребенком я часто задумывался, может быть, мне лучше стать писателем, а не врачом? А потом я подумал, о чем же я буду писать? Чтобы писать, нужны темы и материал. Поэтому я и решил стать психиатром — чтобы было, о чем писать. 

— Чему будет посвящена ваша следующая книга?

— Может быть, когда-нибудь я напишу книгу о старом-старом человеке, которому предстоит умереть, как говорится, от естественных причин. Это будет во многом саморефлексия и, наверное, моя последняя книга. Думаю, сейчас мне нужно сконцентрироваться на своем опыте, на практической работе. К 89 годам накапливается большой багаж знаний. Пора трансформировать этот опыт в книгу, чтобы передать его молодым специалистам. Это будет небольшое учебное пособие по мотивам моих индивидуальных консультаций. Конечно, при условии, что пациенты разрешат мне использовать их истории. 

— Вы не потеряли смысл жизни и в чем он для вас?

— Для меня лично смысл жизни — помощь другим людям. Я это очень отчетливо чувствую. Я консультирую каждый день и хочу лишь одного — быть полезным людям, которые ко мне обращаются, сделать для них все возможное. Я ощущаю это как свою миссию. Ничего больше у меня в мыслях нет, и ничего не отвлекает меня от моей миссии.